Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Но, как бы то ни было, в апреле, будучи в Петрограде, адмирал не смог удержаться от встречи с Анной Васильевной. Она произошла накануне того совещания, на котором Колчак услышал от Алексеева, по сути дела, приговор состоянию армии и флота; произошла уже после разнообразных, но равно тяжелых переживаний, связанных с обстановкой в столице и правительстве; но долгожданная встреча эта, о которой обоими в письмах было сказано немало хороших слов, обманула надежды – по крайней мере, надежды Александра Васильевича.

«Я был у Вас, но я не имел возможности сказать Вам хоть несколько слов, чтó я ожидаю и какое значение имеет для меня следующий день», – напишет потом Колчак. После совещания он снова сделал попытку встретиться, и снова попытка оказалась неудачной. Возможно, Александр Васильевич просто приехал не вовремя, – но встреча обернулась для него новым ударом. «Если бы Вы могли уделить мне пять минут, – пишет Колчак, – во время которых я просто сказал бы Вам, чтó я думаю и чтó переживаю, и Вы ответили бы мне – хоть: “Вы ошибаетесь, то, что Вы думаете, – это неверно, я жалею Вас, но я не ставлю в вину Вам крушение Ваших планов”, – я уехал бы с прежним обожанием и верой в Вас, Анна Васильевна. Но случилось так, что это было невозможно. Ведь только от Вас, [ – ] и ни от кого больше мне не надо было в эти минуты отчаяния и горя – помощи, которую бы Вы могли мне оказать двумя-тремя словами. Я уехал от Вас, у меня не было слов сказать Вам что-либо». Не найдя для Александра Васильевича «пяти минут», «двух-трех слов», Тимирева не приехала и проводить его на вокзал, хотя «мысль» об этом у нее была.

«Я ведь ждал Вас, – с болью пишет Колчак, – не знаю почему, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка. Отчего этого не случилось? – я не испытывал бы и не переживал бы такого горя. И вот Вы говорите, что я грубо и жестоко отвернулся от Вас в этот день. Да я сам переживал гораздо худшее, видя, может быть неправильно, что я после гибели своих планов и военных задач Вам более не нужен».

Было ли это проявлением необоснованной, чрезмерной и даже, пожалуй, болезненной мнительности адмирала? Наверное, да, – но не забудем, что Анна Васильевна уже знала о возможности подобных его переживаний… и все-таки не смогла поддержать Колчака в апрельские дни так, как старалась она его поддержать полгода назад, в октябре – ноябре.

«Из Петрограда, – писал Александр Васильевич 4 мая в черновике письма, скорее всего, не отправленного, – я уехал с твердой уверенностью в неизбежности государственной катастрофы и признанием несостоятельности военно-политической задачи, определившей весь смысл и содержание моей работы. Одного этого достаточно, но если прибавить к этому совершенно отрицательное положение тех немногих личных вопросов, выходивших за пределы моей служебной деятельности командующего флотом, то предоставляю судить, в каком состоянии я уехал из Петрограда, имея 2 ¹

/ ₂суток почти обязательного безделья в своем вагоне-салоне».

Чтó было в том единственном письме, которое Колчак отправил-таки из Севастополя, нам неизвестно. «Оно ужасно», – писала 13 мая в ответ Анна Васильевна. – «… Оно напоминает мне другое Ваше письмо, написанное с той же, я бы сказала, жесткостью и враждебностью в очень тяжелые для Вас дни, когда Вы и вообще хотели прекратить нашу переписку». Доброе и участливое, хотя и проникнутое неизбежной горечью обиды, письмо Тимиревой говорило, однако, лишь об «ужасном настроении», в котором писал ей Колчак, и о «причинах, вызывающих его», но вряд ли среди этих причин числилось то взаимное непонимание, которое имело место в Петрограде. Не стоит поэтому удивляться, что эффект этого письма был обратным тому, на который, должно быть, надеялась Анна Васильевна. И можно только догадываться о переживаниях адмирала, выводившего в очередном (отброшенном впоследствии) черновике:

«Ваше письмо от 12/13 мая, в коем Вы изволите выразить мнение свое о создавшейся новой фазе наших отношений и высказываете благопожелания о благополучном разрешении возникших эвентуально положений, я прочел с величайшим вниманием и обдумал, насколько возможно, объективно и беспристрастно сущность последних.

Поэтому некоторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой я признал необходимым отнестись к почтенным словам Вашим, определившим несколько дней, потребных для правильного суждения поставленных Вами вопросов…»

А в другом черновике Александр Васильевич отвечает на «вопросы» уже без этой убийственной и якобы холодной иронии, но с отнюдь не меньшей болью:

«1) “Правда ли, что наша переписка потеряла для меня совсем прежнюю ценность?”

Да, ее ценность и значение счастья, радости и лучшего, что я имел, теперь утратились.

2) “Какой смысл в этих письмах и какая в них радость?” В моих письмах нет и не может теперь быть ни смысла, ни радости.

3) “… Лучше прекратить ее (переписку) совсем, чем писать, принуждая себя к этому”.