Адмирал: Сашка. Братишка. Адмирал

Я сидел и слушал, как Катя глухим голосом всё это рассказывает, а у меня перед глазами эти засыпанные котлованы, и песок шевелится. Я сам чуть не поседел. Я спросил у Кати, правдив ли её рассказ, и она показала на руке вытатуированный длинный цифровой номер, эти номера накалывают всем военнопленным, вот и у неё он был. Дальше история проста, немца повесили, как военного преступника его решили не расстреливать, а повесить. Отряд отправился дальше. За месяц он сблизился с передовой, но их стали преследовать. Майор Лапотников со своими лётчиками из экипажа и самыми лучшими бойцами остался организовывать заслон, чтобы остальные ушли. Уходя, люди слышали, как в течение получаса позади шёл страшный бой. Когда всё стихло, стали звучать редкие винтовочные выстрелы. Окруженцы не раз встречались с немцами и знали, что сейчас там добивали раненых. Все бойцы, что вызвались остановить преследователей, погибли, но дали своим уйти. У передовой окруженцы встретились с другой группой, ею командовал командир дивизии, и, совместно прорвав оборону, ударив с тыла, большая часть смогла вырваться к нашим. Катя всё это рассказала в особом отделе, даже был предоставлен фотоаппарат с плёнкой, отснятой тем унтером, и его показания. Катю посадили на поезд до Москвы. Тут мы и встретились. Страшная история… Четыре котлована… доверху… Извините, я сейчас просто не могу говорить, поэтому вернёмся немного позже к письмам слушателей, а сейчас я вам спою, настроение подходящее. Когда я рассказывал о том, как с семьёй уходил по дорогам смерти к Москве, то там множество эпизодов было, хоть мемуары пиши. И была вот такая встреча. На обочине у околицы деревни сидел красноармеец с новеньким орденом Красной Звезды на груди, но пустым рукавом гимнастёрки. В боях за нашу страну он потерял руку. Свесив голову, боец плакал, а самому явно за сорок. Лишь бутылка водки в руке была, к которой он так и не притронулся. Пока дед от колодца носил воду, чтобы напоить лошадей, я подошёл, не мог не подойти. Он и рассказал свою историю, излил душу, и почти сразу она сложилась в песню. Ушёл с началом войны на фронт и вот только что вернулся из госпиталя, всего полчаса из деревни. А история вот она, в песне.

Тронув струны гитары, настраиваясь на песню, я запел:

Я полмира почти через злые боиПрошагал и прополз с батальоном,А обратно меня за заслуги моиСанитарным везли эшелоном.Привезли на родимый порог,

На «полуторке» к самому дому.Я стоял – и немел, а над крышей дымокПоднимался не так – по-другому.Окна словно боялись в глаза мне взглянуть.И хозяйка не рада герою —Не припала в слезах на могучую грудь,А руками всплеснула – и в хату.

И залаяли псы на цепях.Я шагнул в полутемные сени,За чужое за что-то запнулся в сенях,Дверь рванул – подкосились колени.Там сидел за столом ты на месте моём,Неприветливый новый хозяин.<…>

Мы ходили под богом, под богом войны,Артиллерия нас накрывала,Но смертельная рана нашла со спиныИ изменою в сердце застряла.Я себя в пояснице согнул,Силу воли позвал на подмогу:– Извините, товарищи, что завернул

По ошибке к чужому порогу.<…>Зашатался некрашеный пол,Я не хлопнул дверьми, как хотелось,Только окна раскрылись, когда я ушёл,И взглянули мне вслед виновато…[3]

– Я понимаю, песня не сказать, что хорошая. Но жизненная. Я ведь, что вижу, то и пою. И раз выдалась мне такая минутка, хотелось бы обратиться к нашим военным медикам, к врачам, а особенно хирургам. Возможно, в этой беде помогут те, кто стоит над ними и командует. Тот боец, который пришёл в свой дом, и оказалось, что он чужой, описал, как лишился руки, пока мы с ним на телеге уезжали в наши тылы. Получил ранение, через некоторое время медсанбат, на операционный стол, и там хирург, несмотря на то, что ранение было не таким уж и серьёзным, операционная сестра на это указала, мотивируя тем, что он просто устал, отпилил ему руку и отправил в палату. Этот случай да, жестокий, но только в том госпитале, где лежал этот раненый боец, подобных сотни.