Адмирал Ушаков

— Что вы тут, бабье-тряпье, разгуделись? — беззлобно прикрикнул он на шумевшую толпу.

— Сам ты — тряпье, сальная пакля!

— С нока-рея сорвался, что ли? — понеслось в ответ.

Боцман стоял, смеясь над этим потревоженным муравейником.

— Пожалуйте, ваше высокоблагородие! — распахнул он перед Ушаковым калитку.

Антоша Селёвин непритворно обрадовался старому товарищу: Он и в капитан-лейтенантском чине, как и в гардемаринском, был такой же «Сенелёвин»: маленький, угреватый, невзрачный.

— Наконец-то изволили пожаловать, Феденька! — говорил он, обнимая Ушакова. — Заждался я тебя. Меня давно в Таганроге прам ждет. Лучше там командовать прамом, чем в этой пыльной дыре фрегатом! Ну, ваше высокоблагородие, извольте принимать свою посудину!

И Селёвин повел Ушакова к стапелю.

Как и ожидал Федор Федорович, его «посудина» пока что больше напоминала рыбий остов, чем корабль: торчали одни голые ребра шпангоутов.

Здесь, на стапеле, была занята большая часть экипажа и офицеров.

Селёвин представил Ушакову корабельных лейтенантов, следивших за работой. Расторопнее и живее остальных показался Федору Федоровичу небольшой смуглый Иван Лавров.

Ушаков переходил от одной группы матросов к другой, говорил с ними, присматривался к команде своего будущего корабля.

У штабеля досок, которые подносили с берега к кораблю десятка два матросов, он застал жаркий спор. Федор Федорович издалека уловил архангельские морские словечки, знакомые ему по мичманскому плаванию в Белом море.

— Хорошо, коли припадет много ветра, а ежели море остеклеет³⁰, тогда что будешь делать? — спрашивал спокойный, низкий голос.

В ответ раздался скрипучий тенорок, напиравший по волжски на «о»:

— Конечно, худая снасть отдохнуть не дасть!

Заметив подходившего капитана, спорщики разом притихли.

Теперь Федор Федорович разглядел их. Они оба были в летах. Но один — весь седой, а другой — черный и худой, как цыган.

— Что, и архангельские у нас есть? — подходя к ним, живо спросил Ушаков.

— Этого цвету — по всему свету, — окая, иронически заметил черный.

— Точно так, ваше высокоблагородие, есть, — спокойно ответил седой матрос. — Вся наша артель — архангельцы.

Ушаков оглядел матросов:

— Хорошо. Семьей дружнее работать! Значит, море будет не в диковинку?

— Не впервой, ваше высокоблагородие!

— Тебя как звать-то?

— Канонир первой статьи Карташев.

— Какие из архангельцев моряки? Разве у них море? — как бы про себя заметил черный.

— А ты откуда? — обернулся к нему Ушаков.

— С Волги, ваше высокоблагородие, — не без гордости ответил он. — Матрос первой статьи Ефим Зуб.

— Вот построим наш корабль, выйдем в море, тогда и увидим, кто какой моряк! — сказал Федор Федорович, уходя.

— Верно! — понеслось ему вслед.

«Карташев — рассудителен и спокоен, как надо быть артиллеристу. А Зуб — горяч и быстр, такому только с парусами управляться», — подумал Федор Федорович.

Он зашел в мастерские, заглянул в громадную залу чертежной, в магазейны. Не упустил ничего. Узнал, что гвозди привозят из Пошехонья, а железо — от Демидова из Ярославля. Посмотрел в писарской караулке, сколько на сегодня оказывается по кораблю № 4 «морских служителей в нетях». Узнал, кто из них, чем и как болен. Не поленился заглянуть во все сараи — купорный, шлюпочный, блочный, даже в сарай для чистки пеньки, хотя в нем стояла невероятная пылища.

— Ну вот, остался только парусный сарай, и все хозяйство, — с облегчением сказал Селёвин.

— Алексей Наумович Сенявин говаривал: «Мастер парусного дела — душа корабля». Зайдем-ка, Антоша! — ответил Ушаков.

По дороге к парусникам их нагнал боцман. Селёвина вызывали в контору срочно подписать провиантский табель, который озаглавливался без всякой канцелярской хитрости: «кто с кем в каше».

— Вот, Федор Федорович, наш лучший боцман! — сказал Селёвин, указывая на моряка.

— Как звать?

— Макаров, ваше высокоблагородие.

— Мы его зовем попросту Макарычем.

— Так точно, Макарыч! — браво подтвердил боцман.

Ушаков оглядел его. Как и полагается быть боцману, крепок, смышлен и хитер. Но ничего не сказал, только кивнул головой и продолжал путь к парусникам один.

Подходя к длинному сараю, где шили паруса, Ушаков услыхал, как чей-то мягкий тенорок рассказывает.

Федор Федорович прислушался.

— Лучше нашего русского леса ничего нет на свете! Березки стоят белые-белые, чистые, стройные, как девушки. А сосенки — гонкие³¹, ровные, как свечечки. И на солнышке — особенно на закате — они точно золотые, так и горят. Красота неописанная! Глядел бы — и не нагляделся бы…

Ушаков поднял брови. Он очень любил море, но и лес любил с детства.

А тенорок, словно пел, продолжал:

— А как подымется ветер, зашумит, загудит бор, заговорит своим голосом, — лучше моря! Сидел, бы и слушал…

Федор Федорович зашел в мастерскую. Несколько человек, шили паруса. Говорил рыжеватый небольшой, матрос.

Увидев капитана, матрос притих и наклонился над полотном.

— Ты из каких краев? — спросил у рассказчика Ушаков.

— Тверской, ваше высокоблагородие.

— Как звать?

— Федор Скворцов.

— Будешь у меня денщиком. Бросай иглу, пойдем!

— Слушаю, ваше высокоблагородие! — проворно вскочил на ноги Скворцов.