Адская бездна. Бог располагает

На вид ни этот дом, ни лестница не представляли собой ровным счетом ничего подозрительного. Самуил и Юлиус шли просто в гости к приятелю, имевшему обыкновение раз в месяц устраивать пирушку для узкого дружеского круга. Что может быть естественнее?

Войдя в прихожую, они направились к столу, на котором рядом с зажженной свечой лежал листок бумаги, где уже была написана добрая дюжина имен. Самуил начертал: «Самуил Гельб», Юлиус тоже расписался: «Жюль Гермелен». Потом каждый опустил по два франка в специально для этого выдвинутый ящик стола. То был ежемесячный взнос – быть может, просто своего рода складчина. Ведь нетрудно предположить, что друг, который устраивает эти приемы, беден и его приятели хотят, чтобы их развлечения ничего ему не стоили. Что может быть справедливее?

Когда Самуил и Юлиус вошли в соседнюю комнату, там уже собрались человек пятнадцать-шестнадцать. Один из присутствующих, обладатель высокого армейского чина, был столь любезен, что давал кое-какие советы молодому человеку, которому хотелось научиться обращаться с ружьем, причем они позаботились выстелить пол соломенными циновками в три слоя, дабы удары приклада не тревожили сон соседей. Что может быть похвальнее?

Разговор зашел о политике и даже был довольно оживленным; беседующие разделились на две или три группы. Но кто же во Франции не рассуждает о политике, и о чем только французы не беседуют с живостью?

Юлиус, или, вернее, коммивояжер Жюль Гермелен, приблизился к одной из этих компаний и вмешался в разговор.

XVI

Вента

Войдя в этот кружок, Юлиус, казалось, совершенно переменился, можно было подумать, будто он оставил свою подлинную натуру где-то за дверью. Что-то вроде страстного любопытства осветило его лицо. Было ли это глубочайшее искусство дипломатии, ловкость, доведенная до совершенства? Он бесподобно играл свою роль и о свободе говорил с еще большим жаром, чем самый горячий из его собеседников.

Самуил, и тот в иные минуты спрашивал себя, не в самом ли деле его друг питает подобные мысли, и восхищался правдоподобием его игры, когда казалось, будто принципы, утверждаемые Юлиусом, не шутя берут верх над задуманной ими интригой, или когда его друг с глубокой печалью рассуждал о мелочных амбициях, пятнающих чистоту их общего дела.

«Он так слаб и настолько подвержен колебаниям, – говорил себе Самуил, – что способен поддаться влиянию либеральных идей. Впрочем, его привели сюда праздность, скептицизм, презрение, так что было бы странно, если бы он вышел отсюда переродившимся и более убежденным, чем все прочие. Людям посильнее его случалось испытывать головокружение от идей, в самую сущность которых они пытались заглянуть. Начинаешь с притворства, потом втягиваешься. Актер сам становится своим персонажем. Чтобы безнаказанно играть в либерализм, надобно иметь дух совсем другого закала, чем у него. Что если из него выйдет святой Генетий от демократии?»

Однако Самуил был слишком недоверчивым, слишком закоренелым скептиком, чтобы остановиться на этой мысли.

«Ба! – усмехнулся он. – Я ищу трудностей там, где их нет. Он дипломат, и этим сказано все. Это один из тех людей, которым подделываться к чужим мнениям тем проще, что они не имеют своих».

Впрочем, Самуил был не единственным, кто здесь наблюдал за Юлиусом. Незнакомец, не говоривший ни слова и державшийся в тени, которого Самуил видел здесь впервые, не спускал глаз с мнимого коммивояжера.

Собравшиеся были оживлены и подвижны. Никаких церемоний, ничего похожего на этикет. Они курили, потягивали пунш, спорили, упражнялись с оружием – все вперемежку, что не мешало обмениваться порой двумя-тремя словами, ради которых они и пришли сюда.

Рослый человек с высоким лбом и проницательным взглядом, стоявший прислонясь спиной к камину, красноречиво объяснял, к чему ведет приверженность догмам. Впоследствии его собственные деяния, увы, не менее красноречиво показали, к чему может привести половинчатость убеждений.

В общем, именно так, довольно простодушно и безобидно, выглядели эти пресловутые венты, внушавшие такой ужас.

Никаких особых новостей в тот вечер не обсуждали. Все со дня на день ожидали падения министерства Мартиньяка, чья умеренность мешала разразиться буре общественных страстей. Надеялись, что оно вот-вот подаст в отставку и его место займет министерство Полиньяка. Карбонарии всей душой были за этого г-на Полиньяка, известного своей нетерпимостью и слепой приверженностью абсолютизму: вот кто не преминет ускорить долгожданный взрыв и ниспровержение основ божественного права.

Таким образом, полученный приказ состоял в том, чтобы всеми мыслимыми средствами способствовать скорейшей отставке министерства Мартиньяка.

В то время, когда среди собравшихся воцарилось особенное оживление, тот из них, кто был представителем этой венты в центральной венте (впоследствии ему довелось сыграть важную роль на одном из самых торжественных заседаний Учредительного собрания) поманил к себе Самуила, знаком попросив его отойти с ним в сторонку.

– Что такое? – спросил его Самуил.