Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

Ментал-слип он решил сделать после очередной командировки куда-то на Ближний Восток. Вернулся с орденом за разбомбленную школу и полутора сотнями тысяч боевых в кармане. Объяснил мне, что хочет, чтобы сын не тратил время на тупую зубриловку, а лет в семнадцать разом ассимилировал все его профессиональные навыки.

Когда Валера погиб на очередной миротворческой бомбардировке, я узнал, что навязываемая роль совсем не годится его сыну. Тот уже в одиннадцать лет был подслеповат, не отличался живостью реакции, но проявлял себя как совершеннейший гений в музыке.

— Заберите это, — сказала вдова Валеры, отдавая мне фиолетовый диск МС в пафосной рамке из красного дерева (покойный держал его на самом видном месте, будто свадебную фотографию). — Я никогда не хотела, чтобы мой сын стал летчиком.

Я легко согласился. Еще с эпохи подростковых влюбленностей у меня накопилось к Валере множество вопросов, на которые найти ответы теперь можно было только одним способом. И должен сказать, эффект от просмотра его МС превзошел все мои ожидания — за три часа я прожил всю его жизнь, узнав попутно об военных кампаниях много всего такого, чего не показывают по HV. Но все же чувствовал, что чего-то не хватает.

Через месяц вернулся за урной с его прахом; ее как раз доставили из Ирана. Вдова сопротивлялась недолго: пять тысяч сразу и десять потом — неплохой аргумент даже на фоне страховки Валеры и назначенной пожизненной пенсии.

* * *

Следующей в моем списке бесценных друзей была изумительная парижанка Миранда Кацман, старше меня лет на десять и умнее на добрых полторы сотни единиц IQ. После двух лет упоительной нашей любви-дружбы-взаимопознания она умирала в безумно дорогой Женевской клинике от злокачественной опухоли, так и не открывшись мне до конца.

— Ты мучение и наказание мое, — как-то сказала она, худая, оплетенная трубками и датчиками, — я люблю тебя всем сердцем, Лекси мой, Лекси… но головой понимаю, что редкий ты мерзавец, бессовестный и безоглядный.

Я всегда любил людей прямых и честных. И всегда подозревал, что есть где-то у этой честности дно, опустившись до которого упрешься в непробиваемый панцирь, а за ним, предполагал, — подлинность человека, суть его и самость. Черна ли она или светла? — думал я. — Имеет ли она вообще цвет? Каково это — соприкоснуться с сущностью другого человека, которого вроде бы отлично знаешь. Не окажется ли он изнутри чужим, так и не понятым за долгие годы?..

В похвале ли, в упреке Миранды всегда чудился мне скрытый подтекст. Вот что я понял: чем лучше человек, чем чище он и открытее, тем глубже открывающаяся бездна, в которой хочется достигнуть самых запретных глубин. И то, что глубины эти могли вот-вот закрыться навеки, похоронив свои секреты, наполняло меня почти физиологическим отчаянием.

Так мы и умирали на пару, обоюдно терзаемые болью. Она — в клинике, я — в гостинице напротив. Но к ней приходили внимательные врачи и сестры, делали инъекции самых мощных опиатов, чтобы заглушить боль на несколько часов. Я же страдал непрерывно.

Наконец не выдержал. Принял самое правильное решение, запасся наличностью и в сумерках направился в клинику. В итоге все сложилось как нельзя лучше: сиделка и дежурный врач правильно поняли меня (как трудно было запихивать им в карманы белых халатов пачки купюр!) и на машине скорой помощи отвезли Миранду в местное отделение «Ментал Инк». Процедура снятия ментального отпечатка заняла три часа без малого — все время Миранда была без сознания.

Утром она смотрела на меня, будто все знала. Подозвала слабым жестом и начала разговор, которого я давно ждал, а потому слушал тихо и внимательно. От меня требовалось всего лишь нажать на маленькую зеленую кнопку.

Назавтра я проконсультировался со своим адвокатом, подписал все документы, предусмотренные протоколом эвтаназии, и поцеловал на прощание ее в сухие губы. Зеленая кнопка почему-то все не хотела нажиматься, а молодая сиделка упала в обморок.

На следующий день поставил в декодер ее только что активированный ментал-слип… Боже мой, как она была честна, как же я, мерзавец такой, мог подозревать ее в некой глубинной неискренности! Любовь моя к ней расцвела миллионами оттенков, и постиг я простую истину: если влюбляться — это задавать вопросы, то любить — это, безусловно, знать.

* * *

Когда я вывел для себя эту формулу, уже невозможно было остановиться. Я всегда любил общаться с интересными людьми, но теперь увлечение приобрело совершенно новый вектор. То, что подготовка к подлинному и окончательному постижению очередного душевного друга занимала долгие месяцы и годы, меня не смущало. Наоборот, тонкая игра в предсказание, в зондирование, в прощупывание доставляла все больше удовольствия.