Аэроплан для победителя

Танюша была-таки честолюбива. Она скоро сообразила, что быть примадонной кокшаровской труппы — невелик почет, что бы из себя ни корчили Терская с Селецкой. Блистать в столице им не дано — и Танюше тоже, если она собирается всю жизнь состоять при Кокшарове. А полеты — это всемирная известность! Это — фотографии во всех газетах! И уж во всяком случае летать Танюша будет не в таких страшных шароварах, как у Зверевой, и не в таких грубых ботинках. В газетах публикуют фотографии первой в мире авиатриссы — баронессы де Ларош, так у нее костюм очень даже изящный, по картинке цвета не понять, но все репортеры пишут — лиловый…

— Что это за способ? — спросил Николев, глядя на девушку с неизъяснимой преданностью.

— Если вы не побоитесь…

— Ради вас!..

Он не любил Танюшу — он только собирался полюбить. Все женщины труппы в его глазах были прекрасны — и роскошная Терская, и изящная Селецкая, и загадочная Генриэтта Полидоро. Эстергази — и та имела особую прелесть, которую Енисеев как-то назвал варварской; и что же? Эта прелесть тоже могла глядеться соблазнительной. Танюша была ближе прочих по возрасту и отношению к жизни. Алеша тоже любил спорт, вот только велосипеда с собой не привез — он был наслышан о прекрасных рижских велосипедах фабрики Лейтнера и собирался на днях сделать эту важную покупку. Он, как и Танюша, был без ума от «Принцессы Грезы», мечтал сыграть роль Бертрана и даже шоколад, названный в честь славной ростановской пьесы, покупал принципиально, хотя от других сортов, с иными названиями, этот совершенно не отличался.

— Ради меня, да, — сказала Танюша, — и я смогла бы оценить ваш благородный поступок, если бы…

— Если бы — что?..

— Если бы вы его совершили!

— Так я же готов!

— Правда?

— Правда!

— И ни разу не пожалеете?..

— Нет, ни разу!

Но она, меняя главный вопрос то так, то этак, добивалась от него этих «да!», «правда!», «конечно!» еще чуть ли не полчаса.

Отродясь у Алешеньки Николева не случалось таких взрослых разговоров с дамами. Он, идя с Танюшей куда-то в сторону Дуббельна, а может, уже и миновав Дуббельн, уже приближаясь чуть ли не к Ассерну, напрочь забыл, что с этой самой девицей в перерывах между репетициями «Елены Прекрасной» лазил через забор, чтобы тайком от взрослых взять у уличного сбитенщика по стакану горячего, сладкого и пряного до такой степени, что продирал не хуже водки, напитка. Про обед он тоже благополучно забыл.

Во всяком случае, дачники пропали, пляж стал пустынным, здания купален сменились уже торчащими из-за дюн камышовыми крышами рыбацких домов, а на самих дюнах сохли на ветру распяленные на кольях сети и лежали на берегу длинные лодки. Пахло дымом — при каждом хуторе имелась обязательная коптильня, и как раз началось время ловли камбалы.

— Госпожа Зверева стала самостоятельной, когда в первый раз вышла замуж, — сказала наконец Танюша. — Родители уже не могли ею командовать, а супруг, говорят, наоборот, одобрял ее увлечение. И всякая девушка, выйдя замуж, уже не должна слушаться родителей.

— Это верно, — согласился Николев. — Нам, мужчинам, легче — если мы покидаем дом, наша репутация не портится, а вот если девушка убежит…

Он сам как раз и сбежал из дому ради всемирной славы.

— Да, вот именно! — согласилась Танюша. — Вы все понимаете! А мне и бежать-то невозможно. Ведь все, что мне нужно, летное поле, аэропланы и даже школа, — все это в Зассенхофе. А там она, если я убегу, сразу меня найдет…

— Вам надо было сохранять свою страсть в тайне, — поучительно сказал Николев.

— А если скрыть невозможно? — и Танюша вновь заговорила с прежней пылкостью о небе, о «фарманах», о полете через Балтику и о том, как она, паря над волнами, будет петь и смеяться.

— Но что, что я должен сделать для вас?!

Слово «должен» Танюше понравилось.

— Как? Вы все еще не догадались?

— Нет…

— Но ведь у меня только один способ вырваться на свободу, чтобы поступить в летную школу… Только один, понимаете?

— Отчего вы не хотите прямо назвать его?

— Мне стыдно…

И ему пришлось чуть ли не на коленях умолять, чтобы она шепотом произнесла:

— Это законный брак…

Сперва Николев пришел в полнейшее смятение. Законный брак был для него событием, столь же отдаленным во времени, как собственные похороны.

— Тамарочка… — прошептал он.

— Алеша, я знала, что вы мне истинный друг! Милый, дорогой, вы меня спасете из этого ада!

Назвать адом Танюшину жизнь под материнским присмотром мог бы только круглый дурак: Терская почти не сковывала дочкиной свободы, не жалела денег на ее наряды, даже велосипед купила по первой просьбе. Но у Николева от удивительной беседы в голове помутилось, и он вдруг понял, что девушка, которую лишили возможности сверзиться с пятидесятиметровой высоты и сломать себе шею, воистину ощущает себя в аду.

— Да, Тамарочка, я спасу вас! — сказав это, Николев ощутил бешеный прилив гордости от сознания своего благородства. Опять же, и девушка была прехорошенькая.

— Это нужно будет свершить тайно, глубокой ночью!

— Да, конечно!