Аэроузел-2

Из всей колоды наугад...

И вдруг – совсем другая поэзия на резаных цементных мешках:

Перебиты, поломаны крылья,

Нам теперь уж на них не летать.

Проводила тебя эскадрилья,

Как неродная, строгая мать...

Мне довелось услышать массу историй. Говорили о самых разных версиях пропаж секретных карт или утечки сведений. Рассказывали также о том, что из расположения части бесследно исчез его непосредственный подчинённый или сослуживец, в котором заподозрили то ли дезертира, то ли перебежчика... Но никто не мог утверждать, что знает наверняка: что же всё-таки там было на самом деле!

Типичным примером явились строки письма его друга и ближайшего в то время сослуживца, боевого лётчика-истребителя Виктора Артемьевича Захарова. Отвечая на все те же невыясненные достоверно вопросы, уже в апреле 1994 года он написал в адресованном мне письме:

"...наша группа была во всех отношениях передовой, и при очередной проверке командующий ВВС ЗабВО отметил это в приказе.

...с Юрием мы стали друзьями. После переучивания я попал в полк, который базировался на «Манчжурке» ком. звена, а Юра продолжал работу в Улан-Удэ. Юрий Александрович был требовательным и, вместе с тем, подчинённые относились к нему с большим уважением. И поэтому, когда мне сообщили, что он осуждён трибуналом – я вначале не поверил, пытался несколько раз добиться встречи – не разрешили. Не верю до сих пор этим «трибунальщикам», эта публика всегда что-нибудь напутает и людей часто зря мучает...

...к сожалению, чувствую, что не смогу больше чем-либо помочь. Знаю твёрдо только одно: что Юрий был всегда честным и очень порядочным человеком".

Его честность и порядочность сомнений не вызывали ни у кого – они были доказаны всей его жизнью. И смертью. И навряд ли можно его упрекнуть в том, что он хотя бы на каком-то этапе служил не тем людям или не тем идеалам. Он просто всю жизнь делал то дело, в нужности которого для Людей у него не было и быть не могло никаких сомнений. Делал Дело и, несмотря на все столь жестокие удары, нёс в себе ту, единственную веру, с которой он сидел в лагерях, получал Звезду Героя и погибал вдали от Родины:

Я верю в человеческое счастье,

Как верю в то, что завтра будет день.

Во всей Вселенной силы нет и власти

На будущее наше бросить тень.

Я верю сердцем, разумом и болью

В идею, что зовётся Коммунизм

Как будто вижу я, как в небе кровью

Написано большое слово: Жизнь.

Но никто из известных мне людей не мог сослаться на то, что что-то слышал об этом периоде его жизни лично от Юрия Гарнаева.

Почему же так?

Однозначного ответа нет. Но из всего, что удалось тогда выяснить про то время послевоенных репрессий вообще и про его судьбу, в частности, очевидны две вещи.

Во-первых, его, как и многих (совсем неспроста он говорил: «Моя история – это история многих» – и слова сии относились далеко не только к триумфам Родины), заставляла молчать та нечеловеческая боль несправедливой оболганности, которую он всю оставшуюся жизнь носил в своём сердце, как зазубренный осколок.

Во-вторых, сразу после окончания военных действий на передовой Дальневосточного фронта, будучи в должности штурмана истребительного полка, он, по так и невыясненному до конца мной обвинению, был лишён всех наград, воинского звания и приговорён к заключению в ГУЛАГе. Освободили же его через три года по амнистии, но при этом не реабилитировав. То есть, статья судимости так и «ходила» вслед за ним до конца его дней.

Мечты свои, думы и боль пережитого горя

Хоронишь вдали, сторонясь от людей,

И как тяжело с этим грузом безвыходно в гору

Годами шагать в темноте и не видеть огней.