Аэроузел-2

И как-то раз, загорая перед вылетом на самолётных чехлах под бархатным осенним калифорнийским солнышком и проигрывая мысленно во всех нюансах предстоящий полёт, я осязаемо ощутил своё прикосновение к величайшему таинству истинного профессионализма, как самой сложной функции человеческого разума. Наверное, в такие вот моменты моё состояние соответствует наречённому судьбой ощущению счастья.

Это совершенно невероятное чувство, когда у тебя при внешнем полном спокойствии, расслабленности, а чаще даже неподвижности, разом, по твоей команде, возникает внутреннее напряжение, учащается пульс – и ты уже не здесь, ты в воздухе. Каждый из твоих внутренних сверхточных «датчиков» включился в работу и, исправно реагируя на воображаемые повороты горизонта и земной поверхности, посылает сигналы: глазам – на что посмотреть в данную секунду, мускулам рук и ног – какие сделать точные движения органами управления. И весь твой организм, сливаясь с рулями, с двигателями, с несущими поверхностями самолёта, ощущает обратную реакцию на каждое твоё движение: ты, словно физически, ощущаешь давящую перегрузку и противостоишь ей, твоё зрение исправно отмечает перемены света и тени, вращение неба и бег земных ориентиров. Ты – частица этого сложного движения, и оно подвластно твоей воле и разуму...

Затем – пауза расслабления и отвлечения. И, наконец, сам полёт – как завершающая точка этой «медитации». Он венчает все переходы твоих состояний своей конкретностью и итоговым реальным смыслом (без этого нельзя!) полученного практического результата.

Сложноватый, конечно, механизм ощущения собственной полноценности. Но при его упрощении, наверное, и результат будет ниже, и эти чувства утеряют полноту...

Рассказывая об интересных встречах в Америке, нельзя не упомянуть о многочисленных встречах с русскими эмигрантами.

Как правило, они сами находили нас в разных, порой самых неожиданных местах. Таких контактов было много. Большинство из этих людей – и тех, кто приехал давно, до нескольких десятков лет назад, а теперь едва говорящих на ломаном русском, и «новое пополнение», зачастую не владеющее как следует разговорной английской речью – испытывало ностальгические чувства. Несмотря на большой разброс в проявлениях их чувств: от холодной надменности и до искренней доброжелательности, вплоть до сентиментальной слезливости, нетрудно было увидеть во всём их поведении общие черты.

Во-первых, наши люди – особенно недавние эмигранты – при каждом удобном поводе в разговоре подчёркивали, как неплохо теперь обустроена их жизнь. И это – несмотря даже на то, что, при и без того очевидно несоизмеримой разнице между показателями уровня жизни в США и России, почти никто из наших ребят вопросов на эту тему не задавал.

А во-вторых, и это главное – после всех таких встреч, коротких ли или сравнительно долгих, когда наставало время прощанья, я почему-то в большинстве случаев чувствовал сожаление – расставаться не хотелось (как правило, это было взаимно) и... несмотря на такую большую разницу в уровне жизни, – жалость (!), желание чем-то помочь остающимся русским американцам, с которыми мы прощались навсегда.

Мне трудно объяснить происхождение этих чувств. Возможно, они сродни ощущениям игрока, который ведёт очень тяжёлую, но главную в его жизни игру, в противоположность другому игроку за соседним столом, срывающим неплохие куши в любых иных партиях... Но кроме этой, самой главной партии – её он уже сдал. И название всей этой игры – судьба...

Самая же экстраординарная моя встреча произошла в Калифорнии!

Супераэрошоу в местечке Салинас, недалеко от Сан-Франциско, было нашим самым последним перед отлётом домой. Мной овладевал сложный «коктейль» эмоций: ощущение великого авиационного праздника и, в то же время, чувство невероятной усталости от нескончаемой шумихи вокруг. Особенно досаждал преследовавший ажиотаж зрителей, рвущихся за автографами – где только не просили расписываться: на журналах, плакатах, майках, долларовых купюрах... А ещё было жаль улетать из такой необычной, богатой страны, и в то же время обострённо чувствовалась тоска по дому.

И вот однажды, когда я продирался сквозь иноязычную пёструю толпу в павильон еды на ланч, кто-то меня вдруг окликнул:

– Шурик, привет! Не узнаёшь?

В последующие несколько мгновений я был дважды шокирован. Во-первых, потому что я никак не мог взять в толк: кто этот стоящий передо мной здоровый симпатичный блондин, одетый в синий лётный комбинезон с множеством ярких нашивок на нём. А во-вторых, почему из американской толпы несётся ко мне то обращение, которое использовали лишь очень немногие из моих близких друзей.

И вдруг – о, Боже!...

... В ту зиму 1986/87 года у меня было наисчастливейшее время – огромной компанией мы вырвались на горнолыжные каникулы в Кавказские горы, собрались лётчики-испытатели всех поколений: от нас троих с Сергеем Мельниковым и Маратом Алыковым – самых молодых, до уважаемых ветеранов.