Аэций, последний римлянин

— Взгляни на эти каракули, — говорил Аэций, — на это большое «Г» и уродливое «р»… Это собственноручная подпись короля Гензериха — она стоит больше всей Ульпиевой библиотеки… Тригеций вернулся из Африки… Я победил хищника, который еще поныне твой единоверец, Пелагия… Мир заключен… Гензерих, не проигравший ни одной битвы, согласился присягнуть на феод, он получает Мавританию, Ситиф и часть Нумидии… Три четверти твоих владений я вернул, Пелагия.

Взгляд ее быстро отрывается от подписи еще столь недавно страстно почитаемого врага — брата — короля — ревнителя веры, который борется лишь с тем, на кого прогневался бог… В комнате нет ничего необычного, кроме какого-то странного оружия и огромного белого изваяния, лицо которого тонет в темноте. Пелагия бросает вопросительный взгляд.

— Не узнаешь? — улыбается Аэций. — Ведь это же благороднейший из римлян… великий человек… твой муж Бонифаций…

Пелагия не спешит разглядеть увековеченное в мраморе красивое, благородное лицо первого мужа. Голова ее бессильно падает на плечо Аэция. Большие жесткие руки заботливо, нежно обнимают ее.

— Ведь и я соскучился по тебе, Пелагия, — как сквозь туман, слышит она его голос. — А ты, глупая, говорила, чтобы мы разошлись… Теперь не скажешь этого?.. Теперь все будет так, как должно быть, да?..

— Да, как должно быть… — отвечает она, точно в полусне. И вдруг пробуждается, захлебнувшись безграничностью воспламенившего все тело и кровь счастья — дрожащий от страсти голос Аэция произносит:

— Сними это облачение, Пелагия, прошу тебя…

С радостью, торопливо срывает она с себя столу и безвольно — но уже совсем в иной безвольности — опускается к его ногам. Под своим коленом, полная радости, чувствует она напряженные, горячие пальцы его ноги… а грудью опирается о его колени… Неожиданно с шипением-гаснет светильник… Но не темно… В комнату пробивается рассветная серость… все становится серым…

Да, теперь Пелагия все понимает. Вот оно, сбылся тот странный сон, который она видела в день битвы под Аримином. Как же она могла тогда не узнать столь хорошо знакомое ей по диптихам и бюстам лицо! Как она не узнала эту грудь — широкую, сильную, волосатую… это великолепное тело?!. В рассветный час все большие предметы выглядят как зловещие, мрачные скопления больших серых глыб, а маленькие — напоминают одинокие острые камешки. И все какое-то испепеленное, окутанное странным туманом…

Теперь уже намеренно, припоминая подробности сна, она просовывает голову между широкой ладонью и сильной грудью… Все сбылось: ее изгнали из рая, но она не плачет… не отчаивается… не борется… чувствует только усталость, когда думает о прошлом… Единственное, что утешает ее в эту минуту одиночества… в момент оторванности от всего, чем она до сих пор была, — это их нагота… нагота первых людей…

Аэций поднимает ее… Берет на руки и несет, как ребенка… Он не сгибается под тяжестью… идет уверенным упругим шагом… Конечно же, его сильная ступня не боится ни серых груд острого щебня, ни злобных камней-отшельников…

Неожиданно он останавливается, поднимает ее высоко, почти на уровень своей головы… Колышет ее воспламененное тело и расслабляет ладони, как будто грозит, что вот-вот бросит ее… бросит на серый щебень… на серые острые камни… на страшные глыбы…

— Сделаешь так, как надлежит жене патриция?..

Прежде чем безвольно повиснуть в его руках, она еще раз вся напряжется и упьется своими собственными словами:

— Сделаю все, что ты захочешь…

7

— Я сказал: вот он день, двукраты торжественный… О, что я сказал, любезные братья и сестры?.. Не двукраты, а истинно трикраты…

В заполнившей новую Либерийскую базилику тысячной толпе движение. Мужчины и женщины, старцы и дети, крещенные и катехумены, сенаторы, чиновники, военные, купцы и многочисленные гумилиоры, все как один человек обращают к амвону один тысячеглазый, удивленный, почти встревоженный взгляд. Толпа не любит неясности, особенно неожиданной неясности… Что это может значить, если мудрый и ученый диакон Леон поправляет сам себя и говорит, что этот день не двукраты, а трикраты торжествен?! Но все знают, что святая жертва, которую впервые в только что выстроенной базилике свершает епископ Ксист — двукратная жертва, нет, трикратно благодарственная… Вот и непонятно — тем более, что минуту назад сам диакон Леон объяснил верующим, за какие милости надлежит от них Христу двукратное — нет, все же трикратное — благодарение…