Аэций, последний римлянин

— «Флавий Сигизвульт приветствует сиятельпого Ацилия Фауста, — зазвучал его спокойный, ровный голос. — Ты спрашиваешь, сиятельный муж, действительно ли грозит какая-нибудь опасность Италии и можем ли мы полагаться на возглавляемые мною войска. Я пишу «мною», поскольку сиятельный патриций еще не прибыл в Равенну, хотя опасность так страшна, что даже та, восемь лет назад, когда Аэций так же, как ныне, вел за собой сонмы гуннов, не может с нею равняться. Ведь сам король Ругила возглавляет сто тысяч язычников, Ругила, только что вернувшийся с войны, которую год вел в Мезии с полководцами Восточной империи…»

— Вот ответ на то, что ты изволил говорить минуту назад, сиятельный патриций, — обратился к Себастьяну с торжествующей улыбкой Басс. — Вот почему Аэций и выступил только сейчас…

— «А что касается войска, — читал дальше Фауст, — то, может быть, и удалось бы противостоять гуннам лучше, чем восемь лет назад, но… — Фауст оборвал на минуту, выждал, когда лихорадочное напряжение зала достигнет предела, и вдруг бросил в мертвую тишину: —…но войско не хочет сражаться против Аэция, который ныне вчетверо сильнее, чем тогда, после казни Иоанна!.. А все потому, что за ним следует в два раза больше гуннов, чем тогда… что ведет их сам король… и, наконец, потому, что тогда шел на Италию никому не известный друг узурпатора, а ныне идет полководец, под началом которого сражался и побеждал почти каждый из моих солдат, каждый видел его в бою и почти каждый слышал от него дружеское слово, добрую улыбку или награду… Когда я разговариваю с солдатами, каждый — от комеса до последнего велита — убежден, что с Аэцием произошла величайшая несправедливость, и, право же, очень неразумно, сиятельный, поступают те советники великой Плацидии, которые стремятся заключить союз с королем Теодорихом против гуннов и Аэция… Я сам гот, но знаю, что солдаты, которые под командованием Аэция дважды разбили готов под Арелатом…»

— Вот истинный глас вооруженного народа! — воскликнул вдруг Секст Петроний Проб. — Надо ли еще что добавить к этому, славные мужи?..

— Да, нужно добавить, — сказал Геркулан Басс. — Послушайте последние слова письма славного Сигизвульта.

Себастьян вскочил с места.

— Это заговор!.. Измена!.. — крикнул он. — Басс заранее знает, что будет читать Глабрион Фауст.

Но никто не обращал на него внимания. Сенаторы дружно повскакивали с кресел и скамей, теснясь к оратору, чтобы лучше слышать.

— «Я удивляюсь, что сиятельный Петроний Максим не показал тебе, славный муж, письмо, которое я ему послал в самые календы. Но полагаю, однако, что он обязательно сделает это, когда узнает, что Аэций, который ни к чему так не стремится, как действовать совместно с сенатом, сказал: «Я не понимаю этого сотрудничества без активного участия сиятельного Максима…»»

Десять долгих, полных событий и переживаний лет не сделали бы молодого Себастьяна таким зрелым мужем, каким он стал за эти несколько минут, слушая, заслонив лицо тогой, совершенно не владеющего голосом Петрония Максима:

— Вот это письмо… вот оно… «Флавий Сигизвульт приветствует сиятельного Петрония. Мы вместе были у одра умирающего Бонифация. И тогда ты впервые увидел, как плачет Сигизвульт. Почему я плакал? Спроси об этом Августу Плацидию. Она сказала мне как-то: «Сигизвульт, верный слуга, ты хотел бы быть главнокомандующим войск Западной империи?» — «Пока что нет, о великая!» Удивление выразилось на ее священном облике. «Почему нет, Сигизвульт?» Я ответил то же, что ответил бы богу, если бы тот призвал меня в лоно свое: «Пока что нет, боже, я еще никогда не воевал под началом Аэция»».

Читая это письмо, написанное по желанию Сигизвульта поэтом Меробаудом, Максим то бледнел, то краснел: о, как же должен торжествовать Басс… как злорадствуют теперь все враги Петрониев… Но он уже действительно не мог владеть собой. Иметь дело с Аэцием?! Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то можно сбросить маску… можно стать самим собой!..

Замолк в нем внутренний голос, напоминающий о жестоко и подло убитом Феликсе… и память забыла о том, что Аэций жег в Паннонии церкви… Да и не он один находился в таком состоянии духа: обезумел весь сенат. Теперь никто уже не кричал: «Катилина! Кориолан!..» Только Глабрион Фауст, который больше всех способствовал перемене настроения, воскликнул с какой-то грустью:

— И опять все точно так же, как тогда, когда Аэций стал начальником дворцовой гвардии…

— Все иначе… все иначе! — торжествующе откликнулся Басс. — Разве тогда кто-нибудь спрашивал сенат о согласии?!

Эти слова довели до предела радость сиятельных, достославных и достосветлых мужей. Забытый всеми патриций беззвучно плакал под тогой, привалясь разболевшимся юношеским лбом к золотому двуглавому орлу, украшающему поручень патрициевого кресла. Вот он раздвинул складки тоги, и большая, тяжелая слеза упала на орлиную голову, которая смотрела на запад.