Афанасий Фет

Несмотря на то, что Фет мог располагать двадцатью тысячами наличных, супруги, сообразив, что звонкая монета наверняка вскоре потребуется для хозяйства, решили заплатить наличными только половину суммы, а вторую половину выдали векселями.

Так Фет стал владельцем имения — не роскошного, но при условии правильного хозяйствования обещавшего в близком будущем солидный и стабильный доход. Правильность его решения в дальнейшем подтвердилась. Оно было верными, так сказать, исторически. Конечно, Фет приобрёл Степановку в период, когда приближающаяся крестьянская реформа обещала колоссальные и непредсказуемые изменения в традиционном укладе помещичьего хозяйства. И, скажем, помещик Борисов с волнением и тревогой ожидал решительных и, не исключено, катастрофических перемен в своём хозяйстве. Фет, однако, помещиком не был. Над ним не тяготели привычные принципы хозяйствования, ему не приходилось ни ломать себя, ни сожалеть о прошлом. Свои хозяйственные планы Фет связывал не с ещё существовавшим подневольным, крепостным трудом, а с вольнонаёмным. По его воспоминаниям, священного для России дня 19 февраля 1861 года, когда был объявлен высочайший манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», он, занятый многочисленными делами, почти не заметил.

Приобретение хозяйства, которое, какой понимал, требовало всех сил и времени, Фет воспринял, можно сказать, как смену профессии. О своём нежелании заниматься литературой он почти «официально» сообщил в несохранившемся письме Дружинину. Критик пророчески ответил: «Насчёт Вашего намерения не писать и не печатать более скажу Вам то же, что Толстому: пока не напишется чего-нибудь хорошего, исполняйте Ваше намерение, а когда напишется, то сами Вы и без чужого побуждения измените этому намерению». Примерно о том же писал Фету незадолго до смерти Николай Толстой, которого поэт также известил о своём решении: «Но ведь не боги горшки обжигали; бросьтесь в практичность, окунитесь в неё с головой, и я уверен, что она вытеснит из Вас байбака, да ещё выжмет из Вас какую-нибудь лирическую штучку, которую мы с Тургеневым да ещё несколько человек прочтём с удовольствием. А на остальной мир — плевать!»³⁹⁸

Так благословлённый своими литературными и нелитературными друзьями и моментально освобождённый ими от своего зарока Фет стал делать первые шаги в новой жизни.

Для начала нужно было создать хотя бы подобие «семейного гнезда». Домик, в котором предстояло поселиться супругам, был очень скромным, хотя, скорее всего, и не сильно хуже московской квартиры; во всяком случае, новоявленному землевладельцу он понравился: «При крайней скромности требований, расположение комнат показалось мне удовлетворительным. Небольшая передняя с дверью направо в кабинет и налево в спальню, на противоположной входу стороне дверь в столовую, из неё в гостиную, а из следующей за нею комнаты дверь налево в ту же спальню»³⁹⁹. Перезимовав в Москве, где почти ни с кем не виделся, в конце января 1861 года, оставив Марию Петровну в доме на Маросейке (от собственной квартиры в Москве супруги решили отказаться, чтобы не платить за месяцы, в которые будут отсутствовать), Фет помчался в Степановку. Предстояло покрыть заново крышу, отштукатурить стены, выложить пол специально приобретённым паркетом (по справедливому расчёту новоявленного фермера, вещь дорогая, но наиболее практичная), перевезти мебель, выкопать пруд. Всё это, не без неурядиц, было сделано к началу весны 1861 года. И только после этого Фет решился на приезд супруги. Мария Петровна прибыла в марте; по стечению обстоятельств в пути её на каждой станции догонял гроб с телом Тараса Григорьевича Шевченко, затрудняя получение лошадей.

В мае в Степановку нагрянули Тургенев и Толстой, которых с трудом удалось разместить — одного в гостиной, другого в комнате, носившей название библиотеки, и три великих писателя провели целый день в дружеских беседах. Второй день прошёл, однако, гораздо менее удачно:

«Утром, в наше обыкновенное время, т. е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своею английскою гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английскою пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. “Теперь, — сказал Тургенев, — англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности”.

— И это вы считаете хорошим? — спросил Толстой.

— Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.

— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.