Агнесса среди волков

Но к «золотой» молодежи он не относился, потому что был отнюдь не бездельником, и голова у него соображала хорошо. Он был сыном советского разведчика, что помогло ему поступить в наш институт, но в роскоши никогда не жил: у настоящих разведчиков, в отличие от всякой околопартийной и кагэбэшной дипломатической шушеры, обычно достаточно тяжелая жизнь, так что Марк с детства привык полагаться на свои силы. Хотя, правда, это не помешало ему быть в какой-то степени самовлюбленным эгоистом, но это открылось мне уже позже. Что же касается его на первый взгляд чрезмерной для мужчины элегантности, то тут я тоже оказалась не права — просто он был обладателем счастливой внешности: не писаный красавец, но с приятными чертами мальчишеского лица и заразительной, хотя отнюдь не голливудской улыбкой — когда он улыбался, то вовсе не показывал все тридцать два зуба и голые десны, зато глаза у него смеялись, и морщинки собирались веером у уголков глаз и рта, придавая его физиономии, как ни странно, особую моложавость и привлекательность. Фигурой он тоже был не Аполлон и не Шварценеггер: худощавый и стройный, он был ненамного выше меня, зато компенсировал невеликий рост и отсутствие рельефной мускулатуры гибкостью и пластичностью движений. Одевался он со вкусом, но не выпендриваясь, на нем все смотрелось элегантно; впоследствии, живя со мной, он сильно повлиял на мою манеру подбирать одежду и подавать себя.

Как я уже сказала, я давно привлекла его внимание, и он решил меня заполучить. Правда, сразу это у него не вышло. Тогда в кафетерии он выцыганил у меня номер телефона и несколько раз звонил, чтобы пригласить меня в театр, но я все время по каким-то причинам не могла с ним пойти. Нарвавшись несколько раз на отказ, он надолго замолк и вдруг случайно позвонил мне уже через полгода после встречи в кафетерии.

Это было летом; стоял жаркий июнь, и москвичам в такие дни очень трудно работать, так и хочется уехать куда-нибудь за город, на речку. Меня в тот день томил зной, болела голова, и главное, я испытала очередное разочарование в любви, то есть не в любви, а в конкретном молодом человеке. Я рано пришла с работы и валялась на диване с книжкой, пытаясь отключиться от своих невеселых мыслей. И когда позвонил Марк и не слишком уверенным голосом предложил встретиться, я тут же согласилась. Голос Марка сразу повеселел, и он спросил: когда и где? Я набралась наглости и заявила, что ровно через час подъеду на двенадцатом троллейбусе к Манежной площади и надеюсь, что он в это время там будет — я не буду его ждать ни одной лишней секунды. Он тут же согласился, и мы одновременно положили трубки. Времени на раздумья не оставалось, пора было собираться.

Когда мой полупустой троллейбус наконец добрался до центра, он уже стоял на остановке и подал мне руку, бережно помогая спуститься со ступенек. Впрочем, не отпустил он мою руку и потом, когда по улице Герцена мы шли к Никитским воротам. Он тут же признался мне, что чуть ли не первый раз в жизни не опоздал на место встречи, а, наоборот, пришел на десять минут раньше. Глаза у него блестели, настроение было прекрасное.

Позже я убедилась, что это одно из замечательных свойств его характера — быстро приходить в хорошее настроение при малейшей удаче и по мельчайшему поводу. Зато когда он был не в духе, то не успокаивался до тех пор, пока все окружающие не приходили в столь же плачевное состояние. Целых два года этим единственным окружающим была я.

Возле Кинотеатра повторного фильма мы с ним зашли в кафе, где подавали зажаренных на гриле цыплят и коктейли; есть я не хотела, и он взял нам по коктейлю с шоколадкой. Мы долго цедили бесцветную и довольно отвратную на вкус жидкость через соломинку, рассуждая на общие темы, не опускаясь, правда, до разговоров о погоде. Он был интересным собеседником, но уже на втором коктейле поскучнел, явно что-то обдумывая… Мне было смешно: я-то прекрасно понимала, что он разрабатывает план действий с одной-единственной целью — каким образом затащить меня к себе? Я готова была ехать с ним хоть сейчас, но надо же соблюдать правила игры! Он завел речь об альбомах, которые лежат у него дома; он называл чуть ли не самые модные и запретные в то время в Москве имена (мы жили тогда то ли при Андропове, то ли при Черненко): Босх, Кандинский, Сальвадор Дали… Я проявила живейший интерес к этим художникам, и мы долго говорили о сюрреализме и о том, чем искусство психически нормальных (ой ли?) сюрреалистов отличается от творчества душевнобольных. Нельзя было сказать, что эта тема слишком волновала Марка; видно было, что думает он вовсе не о сюре, а о самой банальной реальности. Увидев, что в моем бокале показалось дно, он предложил взять еще по коктейлю. Я отказалась; у меня и так кружилась голова, я боялась, что опьянею, а кофе в кафе, как водится, не было. Я рвалась на поиски приключений и сочла, что раз мы оба втайне мечтаем об одном и том же, то этот этап игры можно считать завершенным. Медовым голосом я произнесла: