Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы

— Вот так. А между прочим, группа членов ЦК КПСС передала в его аппарат письмо с предложением срочно собрать пленум ЦК с тем, чтобы он в полном составе сложил свои полномочия. Заявление Горбачева можно считать ответом на это письмо. Не то что до суда — еще до следствия глава государства, кстати, юрист по образованию, объявляет товарищей по руководству партией «государственными преступниками». Все плохие, потому что они против него, хорошего. Обидели его лично — значит, преступники. Солженицына тоже в свое время застукали на антисоветском письме, осудили — разве положено офицеру, вопреки присяге и воинскому долгу, так отзываться о Верховном главнокомандующем, да еще во время войны? Ах, вы меня засудили, так получайте! И — размазал всех: Ленина, партию, советскую власть, Октябрьскую революцию. Таким же обидчивым оказался и генерал КГБ Калугин. Ну, не повезло человеку с карьерой, с кем не бывает. А он в своей неудаче всю систему обвинил. Это страшные люди. Горбачев из той же породы. Я делю людей на тех, кто, опоздав к электричке, упрекает в медлительности себя, и на тех, кто обвиняет машиниста — не мог подождать минутку. Горбачев из тех, кто обвиняет машиниста.

Говорившего поддержал другой такой же старичок, с розовыми щечками, похожий на грибок-боровичок.

— Очень меткое замечание изволили высказать, коллега. Разве может один человек, пусть даже и генсек, единолично решать такие вопросы, распоряжаться судьбой партии, имеющей почти столетнюю историю? Партия и не такое видала. В сорок первом немцы в Химках стояли, до Кремля оставалось пара десятков километров. А тут обиделся: Шенин с ультиматумом приехал. Ну и что? Замени Шенина каким-нибудь Сениным или Вениным — и дело с концом. Потом. Шенина ведь тоже надо понять. Не квартиру ведь для родственника из Калуги приехал в Форос просить. О стране, о партии беспокоился. Да и другие тоже не о себе пеклись. Тут надо хорошенько взвесить, а был ли путч вообще? Что в действительности происходило девятнадцатого — двадцать первого августа? Мне иногда, например, кажется, что страна так и не заметила заговора. Кроме Москвы, конечно.

Третий долгожитель, он же цековский аналитик-прогнозист, тоже за словом в карман не лез. Было ясно, что все кончено, их услуги больше не потребуются.

— Думаю, что идея о введении чрезвычайного положения для Горбачева не была новостью. Давайте вспомним: она ведь обсуждалась много раз — и на сессии Верховного Совета, и на Съезде народных депутатов, и на других не менее представительных собраниях. Нельзя исключать и другого сценария, который вполне мог иметь место, взамен преподнесенного нам. События могли развиваться и так. Предположим, восемнадцатого августа, в воскресенье, группа из ближайшего окружения президента и генсека приехала к нему в Форос. Цель поездки — уговорить Горбачева подписать указ о введении чрезвычайного положения на отдельных территориях страны. Поездка как поездка. Он ведь и в отпуске интенсивно работал. Первая реакция вполне могла быть такой, как нам сообщено: президент назвал соратников бранным словом и послал их по матушке. Ну, а затем, когда волна ярости прошла, вспыхнуло озарение. Недаром Горбачева называют великим политиком конца двадцатого века.

— То есть он каким-то образом, неведомым нам, обнадежил приехавшее окружение, дал понять, что он на их стороне? — как можно спокойнее, скрывая ироничную интонацию, спросил я.

— Да. А затем круто изменил решение, использовав выгодную ситуацию, которая сама давалась в руки. Риск, конечно, громадный, но разве вся шестилетняя деятельность Горбачева не умелое балансирование на краю пропасти? И он снова пошел ва-банк.

— Но ведь обитатели Фороса, как они утверждают, находились в заточении? Была глухая изоляция…