Аграрные программы российских политических партий в начале ХХ в.

«1911 г. – тяжелый год, юбилейный год, год семилетней разрухи у нас на Руси – отошел в вечность, закончился голодом, гибелью массы трудящегося люда, – говорилось в перехваченном Департаментом полиции письме одного из членов Союза русского народа. – Вот тебе и пресловутое столыпинское «успокоение», а потом реформы «всесильного» временщика, как теперь величают Столыпина даже «Петербургские ведомости». Как-то Русь выплывет из столыпинского «тупика»? Заграничные газеты смотрят пессимистически на современные события в Европе, на Ближнем и на Дальнем Востоке. Кажущийся мир может быть нарушен совершенно неожиданно… и наши рабочие в Питере зашевелились». Генерал И.Н. Толмачев писал 12 декабря 1911 г.: «Угнетает меня мысль о полном развале правых. Столыпин достиг своего, плоды его политики мы пожинаем теперь; все ополчились друг на друга…»98

.

В отличие от реформаторов ортодоксы не считали, что в случае разрушения общины произойдет хоть сколько-нибудь заметный рост уважения к частной собственности. Они предсказывали, что гибель «мира» приведет к прямо противоположным результатам. Наиболее ярко это сделал монархист Ф.Д. Самарин, резонно заметивший, что сторонники П.А. Столыпина, желая привить крестьянам чувство уважения к собственности, на самом деле дождутся обратного эффекта, ибо нарушение прав общины коллективного собственника в пользу отдельного крестьянина приведет последнего к мысли о нарушении дворянских прав на земли. «Надо ли пояснять, – вопрошал Самарин, – к каким опасным последствиям приведут подобные представления, если они проникнут в крестьянскую массу»99

.

Масштаб подобных нарушений был столь велик в глазах ортодоксов, что многие из них говорили об исчезновении общины как института. А.Н. Панфилов обосновывал это утверждение фактом различия между общей собственностью и общинной. Если в рамках первой (товарищества) возможно изъятие из коллективного фонда определенной части имущества, то община основывается только и исключительно на полной неотчуждаемости земель100

. Потому-то, кстати, и неправомерно говорить о том, что Столыпинская реформа не предполагала насильственную ликвидацию общины – выход из нее был сугубо добровольным. Отделяющиеся об общины уносили с собой часть общей земли, которая считалась принадлежащей мирскому целому – по обычному традиционному праву. Отсюда и та ненависть, которую мир проявлял к отрубникам. Во время аграрной реформы на селе развернулась настоящая классовая война между крестьянами – общинными и единоличными. Последних всячески травили, нанося огромный ущерб их собственности и физическому здоровью. Такой вот социальный мир и такое вот национальное единение несли столыпинские реформаторы русской деревне.

Зачастую ортодоксы записывали в главные враги собственности тех самых инициативных крестьян, на которых делали ставку национал-капиталисты. Например, Д.И. Хотяинцев расценивал требование выдела участков к одному месту как «факт вторжения в законные земельные права общества». «Получается, – удивлялся Хотяинцев, – какое-то хозяйничанье единиц в имуществе собственника – сельского общества»101

. Из этих «единиц» наибольшую неприязнь националистов-общинников вызывали удачливые, богатые кулаки-мироеды. Следует отметить, что правые, защищавшие общину, являлись наиболее последовательными сторонниками надклассового, самодержавно-монархического государства, их идейное наследие прямо-таки пронизано явным неприятием резкой социальной дифференциации, грозившей поколебать единство имперской нации.

Крайне резко критиковали кулачество дубровинцы, взявшие сторону деревенской бедноты. Их рупор – «Русское знамя» (доставшееся А.И. Дубровину в наследство от некогда единого Союза русского народа) громко заявлял: «В сознании народа царь не может быть царем кулаков»102. Критика кулачества велась не только в контексте аграрной проблематики. Так, «Современное обозрение» (приложение к журналу «Кормчий», издававшееся св. Иоанном Кронштадским, занимавшим весьма консервативные позиции), затрагивало такой момент, как презрение кулаков к духовенству, попытку деревенских буржуа подчинить себе сельских батюшек, которые часто видят «как темные силы деревни, местные пауки, опутывают темный народ, сплошь и рядом развращая его и неверием, и недоброй жизнью». Попытка священника изменить положение дел приводит к тому, что «вся муть со дна взбаламученного … болота сельской жизни» поднимается в защиту «благодетеля»103.