Айсолтан из страны белого золота

или печаль и все мысли летят в одну сторону, тут и

самой недолго залететь в чужое гнездо. Ты не думай,

что все это потому, что у нас дома построены как-то

не так.

Айсолтан невольно отступает в глубь веранды.

«Что же это такое? — проносится у нее в

голове. — Мы с Бегенчем еще не сказали друг другу ни

слова, а можно подумать, что о нашей любви знают

уже все! То Потды со своими глупыми шутками, то

теперь вот Нязикджемал. Не успели наши глаза обме-

няться взглядом, как весть об этом облетела,

кажется, уже весь колхоз. Должно быть, не зря говорится,

что и стены имеют уши. Ну что ж, мы ведь ничего

не крадем и краденого не прячем, нам нечего

стыдиться людей...»

— А то ведь знаешь, голубушками корова не

ошибается хлевом, — назидательно говорит Нязикджемал.

Айсолтан звонко смеется этому неожиданному

сравнению.

Искренно удивившись ее смеху, Нязикджемал

спрашивает:

— А что, голубушка, разве не так?

Айсолтан спускается с веранды.

— Ты привела славный пример, Нязикдже-

мал-эдже. Спокойной ночи!

Дома Айсолтан передает матери свой разговор

с соседкой, и обе от души смеются. Потом, взяв

узелок с бельем, Айсолтан идет в баню. Когда она

вернется домой, на веранде для нее будет

приготовлен и крепко укутан, чтобы не остыл до ее прихода,

чайник зеленого чаю.

Н акинув на плечи пестрый шерстяной платок

с длинной бахромой, опершись локтем о по-

душки, брошенные на ковер, Айсолтан пьет

чаи на веранде. Ее тугие черные косы, кото-

рые раньше были уложены вокруг головы,

теперь свободно падают на грудь и, как живые, скользят

по красному шелковому платью. Глаза Айсолтан

рассеянно блуждают, перебегая от низенького шкафчика

с посудой к столу, от стола к стулу, от стула к

расписанному цветами пузатому чайнику на ковре.

Нурсолтан, невысокая, полная, с приветливым,

добродушным лицом, приносит на веранду миску

парного молока. Покрыв ее тарелкой, она опускается на

коЕер напротив Айсолтан и украдкой поглядывает на

дочь. На широком лбу Айсолтан, на щеках около

небольшого, чуть толстоватого носа, в углублении

немного, округлого подбородка мелкими, как бисер,

капельками блестит пот. Большие черные глаза

лучатся радостью.

Уже давно замечает Нурсолтан, что дочь ее всту-

пила в пору зрелости. Уже не раз, ни слова не

говоря Айсолтан, отсылала она появлявшихся в доме

сватов ни с. чем. А когда попробовала Нурсолтан

заикнуться как-то о сватах дочери, так и сама была не

рада. Вспомнить горько, как ответила ей тогда

Айсолтан:

— Прошло то время, мать, когда девушек

продавали за калым, когда, не узнав, что у них на сердце,

выдавали замуж за немилых людей. Я свободный

человек и живу в свободной стране. Жизнь свою я

построю сама так, как захочу.

Крепко запали в память Нурсолтан эти слова, а

все томится ее душа, хочется увидеть дочь замужем

за хорошим человеком.

И, подперев ладонями подбородок, уткнув локти

в колени, Нурсолтан погружается в глубокую думу.

Айсолтан же, очнувшись от своих мечтаний, смотрит

на мать и видит, что у той что-то есть на уме. Сидеть

вот так и думать и молчать — это совсем не в

характере Нурсолтан. Она обычно сразу же выкладывает

все, что у нее на сердце. Такое непривычное

состояние должно быть для нее очень тягостно. И

Айсолтан хочет помочь матери излить свою душу. Не

расспрашивая ее ни о чем, она начинает разговор

издалека:

— Мама, посмотрела бы ты, как раскрывается

хлопок. Верно, уж через неделю тебе придется надеть

фартук.

Нурсолтан, мгновенно позабыв все свои тревоги,

выпрямляется и, глядя на дочь помолодевшими

глазами, восклицает:

— Ох, скорее бы уже он раскрылся, доченька!

Что может быть на свете лучше сбора хлопка! Мы

еще наденем фартуки!

— Правильно, мама. Я ведь знаю — если ты что

задумаешь, то уж поставишь на своем. А по дому

мы как-нибудь вместе управимся. Ночь длинна, успз-

ем и чурек испечь и обед сварить.

Но вот опять, словно облачке, набегает дума на

просветлевшее лицо Нурсолтан. Она отводит глаза

от дочери и, глядя куда-то в сторону, в темный сад

за верандой, говорит:

— Доченька, когда я была такой вот, как ты,

жили мы в большой бедности и нужде, и работала я

поденно на бая за один кран '. Солнце встает — я за

работу, сядет солнце — тут только моей работе конец.

Тку ковер, а у самой слезы из глаз, — так болели

глаза от работы. Потом встретилась с твоим отцом.

Он был такой же бедняк, как и я. Стали вместе

работать, что было сил, сына растить. Только начали

понемногу оправляться — новая напасть: пришли

в нашу страну интервенты-англичане. Тзой отец

горячий был человек, он себя не щадил для народа.

Взял винтовку, пошел вместе с другими на войну.

Какая это лихая беда — война, знаешь сама. Под Гер-

мансегатом попал твой отец в руки к этим поганым

англичанам. Долго они его мучили-терзали, потом

бросили — думали, что уж прикончили совсем. Да

вышло по-иному. С того дня и до самой смерти в долгу

я у русского народа. Когда твой отец валялся

полумертвый, в луже крови, подобрали его русские

солдаты, выходили, поставили на ноги. Вернулся он

домой без руки. С тех пор стали его у нас на селе звать

Рахман Безрукий. Ну, да он и без руки был

молодец. Сколько горя-мучений перетерпел, а все бывало

веселый. И как стала у нас жизнь перестраиваться