Ахматова: жизнь

В августе Ахматова к себе эту лишнюю, как ей казалось, тень не подпустила. Тень, однако, не отступилась, а привела с собой («к изголовью!») целую вереницу воспоминаний. И Анна Андреевна уступила напору. Вживила, слегка переиначив, заменив Гомера на Флобера, в свой текст строку из стихотворения Осипа Мандельштама «Бессонница. Гомер. Тугие паруса». А мандельштамовский Гомер неизбежно, силою вещей потянул за собой «Современность» Гумилева, которая, в свою очередь, подсказала и название для уже стучащейся в двери «Поэмы…»:

Я закрыл «Илиаду» и сел у окна.На губах трепетало последнее слово.Что-то ярко светило – фонарь или луна.И медлительно двигалась тень часового.…………………………………………..

Я печален от книги, томлюсь от луны,Может быть, мне совсем и не надо героя…Вот идут по аллее, так странно нежны,Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Не забудем и еще об одной важной детали: тот же самый, любимый с детства экземпляр «Илиады» Николай Пунин видел в руках у Николая Гумилева, когда столкнулся с ним в тюремном коридоре в роковом августе 1921 года…

В итоге, видимо, и родилось несколько странное, спаренное с «Тенью» «Уж я ли не знала бессонницы…». Странное, ибо невнятное, если не разглядеть в нем один из тех незначительных на первый взгляд фактов, которые, как пишет Ахматова, предшествовали появлению «Поэмы без героя». Во всяком случае, упоминаемый в этом стихотворении «топот конницы» ни с чем иным, кроме воспоминаний о коннице, что мчалась по Невскому в день генеральной репетиции «Маскарада», не связывается. Словно в зерне, почти проклюнулись многие мотивы «Поэмы без героя»: мотив чужих зеркал, мотив бродящих по опустелому, брошенному дому теней бывших его хозяев.

Уж я ли не знала бессонницыВсе пропасти и тропы,Но это как топот конницыПод вой одичалой трубы.Вхожу в дома опустелые,В недавний чей-то уют.

Все тихо, лишь тени белыеВ чужих зеркалах плывут.И что там в тумане – Дания,Нормандия или тутСама я бывала ранее,И это переиздание

Навек забытых минут?

…Новый, 1941 год Анна Андреевна, судя по тексту «Поэмы…», встречала без Гаршина. В новогоднюю ночь Владимир Георгиевич, разумеется, вырваться из дома не мог. Но это ничего не меняло в их отношениях. Если бы не он, не его помощь, А.А. и на этот раз не смогла бы «подняться с земли».

Интермедия восьмая (июнь 1941 – декабрь 1942)

И глядит из всех окон – смерть.

Анна Ахматова

Первой в квартире номер 44, что на Фонтанке, речь Молотова 22 июня 1941 года услышала Анна Андреевна. В ее комнате приглушенный репродуктор разговаривал даже по ночам, а то и дни напролет, если хозяйка читала что-нибудь не совсем обязательное. Он выполнял сразу две функции. Во-первых, заглушал звуки за стеной, у Пуниных. Слов Анна Андреевна не различала, да и не хотела различать – интонации были информативнее слов. Особенно после того как ее место если не в сердце, то в жизни Николая Николаевича уверенно заняла Марта Голубева. Во-вторых, радиоголос поддерживал иллюзию не полного, не беспросветного одиночества и при этом ни во что не вмешивался, ибо был лишен телесности и, следовательно, императива. В воскресное утро 22 июня 1941 года у невидимки появилось и то и другое. Завернувшись в останки когда-то привезенного Пуниным из Японии парадного халата, Ахматова кинулась от этого страшного голоса прочь, туда, куда, как оказалось, еще не совсем отвыкла кидаться, – к Николаю Николаевичу. За сына ей можно было не беспокоиться, из тех погибельных каторжных мест под немецкие пули, снаряды и танки не посылали. Иное дело Пунины. Немедленной мобилизации подлежал юный супруг Ирины Николаевны, отец Ани-маленькой…

Когда первый шок прошел, Пунин записал в дневнике: «Вспомнились первые впечатления от войны… Речь Молотова, о которой сказала вбежавшая с растрепанными волосами (поседевшими) в черном шелковом китайском халате А.А.».