Актея. Последние римляне

Опершись локтем о стену, он положил голову на руку и погрузился в раздумье. С первой минуты, как он увидел Фаусту Авзонию, ее фигура преследовала его как тень. Везде, наяву и во сне, он видел ее бледное, строгое лицо и вспоминал ее движения, взгляды и звук голоса. На улице, когда он встречал чьи-нибудь носилки и замечал в них белое платье, то чувствовал, как кровь его закипает и быстрее, чем обыкновенно, разливается по жилам.

На Марсовом поле, на рынках, под колоннами базилик он проталкивался через толпу, не обращая внимания на недовольство черни, как только ему казалось, что где-то вдали развевается белое покрывало. Сколько раз он даже нарочно проходил мимо атриума Весты в надежде встретить весталку.

Занимаясь своими делами в главной квартире, он порой опускал вдруг перо, и задумывался. Тогда трибуны переставали перешептываться, думая, что их вождь обдумывает какие-нибудь планы, а он в душе улыбался Фаусте Авзонии и видел ее так ясно перед собой, как будто она в действительности стояла перед ним.

Напрасно он старался изгладить из своей памяти образ весталки. Ведь Фауста Авзония была служительницей языческих суеверий и поклонялась тому, что он ненавидел. Вольно же ему, христианину и стороннику нового порядка, любить врага истинного Бога! Эта греховная страсть может погубить его душу и замкнуть перед ним врата Небесного Царства.

Воевода боролся с любовью, зарождающейся в его сердце, отталкивал от себя образ Фаусты Авзонии, внушал себе отвращение к жрице богини Весты, но когда он засыпал, то снова перед ним появлялось ее бледное, строгое лицо, вспоминались ее движения, взгляд, слышался звук ее голоса.

И правда… Какие отношения могли возникнуть между ним, христианином, и ею, языческой жрицей? — Если бы она была невольницей, то и тогда была бы большая пропасть. Ее свободу связывал обет, ее действия и помыслы сковывали обязанности, исключавшие понятия о любви. Пока Фауста Авзония будет оберегать священный огонь римского народа, до тех пор ей нельзя отвечать на его чувства.

Воевода все это сказал себе тотчас же после первого посещениям атриума Весты, но, несмотря ни на что, не терял надежды сблизиться с Фаустой Авзонией.

Цепи жреческих обетов распадутся в ту минуту, когда огонь Весты погаснет навсегда, а эта минута уже висит над Римом, как тяжелая, черная туча, чреватая громами. Скоро буря заревет над гнездом язычества, на упрямый город посыплются удары, и из развалин храмов возникнет свобода Фаусты Авзонии. Клятва, принесенная богине, станет пустым звуком, когда новый порядок лишит эту богиню власти карать своих вероломных служителей. Воевода закрыл лицо руками и горячо молился, прося у Бога приближения этой минуты.

В это время около него раздался заботливый голос:

— Уже месяц бледнеет на небе, а твоя постель, господин, еще холодна.

С бесцеремонностью старого наперсника Теодорих прикоснулся к плечу воеводы.

— Тебе нужно отдохнуть после трудов тяжелого дня, — добавил он.

— Гнев будет мне отравлять каждую минуту покоя, — отвечал воевода, указывая на Капитолий, — пока этот приют главного языческого демона будет оскорблять нашего Бога.

— Наш священник учил меня, — сказал Теодорих, — что Добрый Пастырь не желает зла даже своему врагу. Он разбросал по земле свои дары для всех живущих тварей.

— Этот священник… — начал было воевода, но остановился.

Он хотел сказать «лгал», но удержался от неосторожного слова.

— Так было прежде, старик, — сказал он, — когда наш Добрый Пастырь, преследуемый языческими демонами, скрывался в подземельях, убогий между убогими, слабый среди слабых, а теперь…

Он в смущении остановился во второй раз. Христианский священник и его учил любить всех людей, не обращая внимания на их происхождение и веру. Ему напоминали постоянно, что он должен любить своих врагов и благословлять проклинавших его… Как же согласовать эти веления с обязанностью цезарского посла, который должен усмирять язычников, если он желает выполнить свое поручение.

Воевода молча шел рядом с Теодорихом. В глубине его души заповеди веры боролись с обязанностями солдата. И епископ Сириций не одобрил его усердия. Неужели это усердие было греховным?

Кроме письма, предназначенного для императора, он послал также письмо и к Амвросию с просьбой о совете. Один только Медиоланский епископ может указать ему настоящий путь и снять с души тяжесть сомнения, которое угнетало его со времени разговора с архиепископом римским и тревожило его совесть. Он будет ждать ответа Амвросия, а пока сложит свои тревоги у ног Христа.

Он остался один в своем кабинете, преклонил колени перед изображением распятого Бога и стал молиться с доверием ребенка, рассказывающего матери о своих впечатлениях и разочарованиях.

По мере того как он погружался в себя, происшествия минувшего дня мало-помалу бледнели и расплывались. Спор с Флавианом, необозримая толпа, похороны, речь Симмаха, горящий костер, отголоски погребальной тризны — всю эту картину языческой дерзости заслонила одна белая фигура.