Актея. Последние римляне

Уже в преддверии дворца была заметна тяжелая рука энергичного повелителя. Его многочисленная прислуга — глашатаи, ликторы, солдаты, сидевшие на лавках вдоль стены, разговаривали вполголоса, чутко присматриваясь к малейшему колебанию занавески, заменявшей дверь. Чиновники двигались тихим шагом, не было слышно ни громкого голоса, ни смеха.

Тут же, при самом входе, в маленькой комнате, предназначаемой в частных домах для привратника, помещались двое переводчиков. Каждый из них знал несколько языков. Они записывали в больших книгах имена прибывших, просматривали их документы и давали указания.

Один из них, немолодой уже грек, бросил на стол трость, употребляемую для письма, встал со стула и подошел к бронзовому сосуду, в котором тлели угли.

Грея себе руки, он ворчал:

— Уж скоро обеденная пора, а этот сброд все тянется, и тянется, хотя бы по крайней мере эта потеря времени оплачивалась чем-нибудь, а то в вашем подлом Риме ничего не заработаешь.

— Мы получаем больше жалованья, чем переводчики в восточных префектурах, — отвечал другой тихим голосом, посмотрев осторожно на занавеску.

Грек презрительно скривил губы.

— Кто говорит о жалованье? — сказал он. — Это годится лишь для дураков и неумелых. В восточных префектурах умный человек побочными доходами наберет втрое больше жалованья.

Второй переводчик опять посмотрел на занавеску.

— И у нас прежде было иначе, — сказал он. — При прежнем префекте слуги Цезаря не голодали и не ютились по чердакам. Почти каждый день перепадало по солиду[32], и никто этому не удивлялся: что за ущерб государству, если бедный чиновник старается увеличить свой скудный заработок.

Лицо грека искривилось гаденькой улыбкой.

Подойдя к товарищу, он склонился к нему и заговорил шепотом:

— Государству не бывает никакого вреда, когда такие бедняки, как ты и я, поживимся чем-нибудь из его полных яслей, но это вредит добродетели, староримской добродетели, ибо добродетель должна спать на голых досках, пугать людей лохмотьями, ходить всегда с суровым лицом и пустым желудком. Добродетель — это тот глупый пес, который предпочитает скорее издохнуть с голоду, чем дотронуться до кости, вверенной его надзору. Добродетель должна иметь такой вид…

Он весь сморщился, нахмурил брови, втянул в себя щеки и живот и принял угрюмый вид.

Другой переводчик приложил ладонь ко рту, чтобы громко не расхохотаться.

— И ходить так, — добавил грек, шагая около стола с преувеличенной важностью.

— Симонид, перестань, я лопну со смеха!

— Не лопнешь, нечему в тебе лопаться. Пустые кишки не лопаются.

— Кто-нибудь может войти.

— Пусть его поглотит христианский ад! — проворчал грек. — Надоело мне вести бесплодные разговоры со всяким бараном.

— Ты умеешь о себе позаботиться, — заметил второй переводчик.

— Это то, что я поймаю когда-нибудь несколько сестерций? Хороша заботливость! За это я расплачиваюсь постоянным страхом, чтобы этот староримский медведь как-нибудь не дознался о моих остроумных подвигах и не приказал бы отхлестать меня, хотя я свободный гражданин.

— Префект не шутит. Всадника Руфа он лишил должности, прокуратора Камилла сослал в сардинские рудники, писца Анеллеса приказал распять. А все за что? За то, что они сделали богатым людям маленькое кровопускание.

Грек нахмурился.

— Эти римляне никогда не перестанут быть варварами, хотя и проглотили всю нашу философию. Поскрести их хорошенько по вылощенной шкуре — и покажутся космы волка. Сейчас рудники, пытки, плети…

— А ты не любишь таких нежностей? — засмеялся другой переводчик.

— В восточных префектурах никто не занимается такими мелочами, как побочные доходы чиновников. В Константинополе все берут то, что староримская добродетель презрительно называет взятками, начиная с советников Цезаря и кончая последним исполнителем власти, и никому в голову не придет возмущаться ловкостью ловких. На то и должность, чтобы из нее извлекать выгоду.

Занавеска зашевелилась. Оба переводчика быстро наклонились над столом и притворились, что они очень заняты.

В комнату вошел человек в белой тоге без всяких украшений.

— Привет вам, знаменитые мужи! — сказал он.

Переводчики, ничего не отвечая, писали что-то прилежно на восковых дощечках.

Через несколько времени грек бросил исподлобья пытливый взгляд на прибывшего и проворчал под нос:

— Сейчас!

И он снова принялся писать и заглядывать в большую книгу, как будто что-то искал в ней.

— Я вызван начальником отдела по сбору городских податей, — отозвался прибывший.

Грек взял у него из рук пергамент, снабженный восковой печатью, внимательно оглядел его со всех сторон, прочитал несколько раз и, пододвинув его своему товарищу, небрежно сказал:

— Не знаю, может ли твое степенство[33] видеться с начальником сбора городских податей. Знаменитый Руфий приказал сегодня никого больше не принимать.

Горожанин недоумевающе посмотрел на переводчиков, как будто соображая, что ему делать, потом сунул руку за тунику.

Это движение вызвало на губах грека мимолетную улыбку.