Актуальные проблемы новой и новейшей истории зарубежных стран. Выпуск II

Франция поразила Гоголя бестолковой суетой и политическими дрязгами. От этого житейского мусора скрыться было решительно невозможно. «Жизнь политическая, жизнь, вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою, – писал он Прокоповичу. – Здесь все политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных»53. По словам Анненкова, Гоголь «…не любил… французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за “моду, которую они ввели по Европе”, как он говорил, “быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты”»54. Впрочем, он решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным «за небрежение к этому писателю»

55. Говоря о совместной жизни с Гоголем в Риме летом 1841 г., Анненков пишет: «…Францию, которую считал родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он ненавидеть от всей души. … Он много говорил дельного и умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из виду заслуги сей истории Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого, невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у Гоголя: он пришел к нему позднее»56. И приговор этот оказался суров. «Намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он терял свою обычную осторожность и осмотрительность и ясно обнаруживал не совсем точное знание фактов и идей, которые затрогивал (так в тексте – А.О

.)»57. С Францией как с возможным идеалом гармонии писатель тоже распрощался, поскольку, в отличие от многих современников, успел «…освободиться от суетных волнений своей эпохи и поставить себе опережающие ее задачи»58. Освободиться от «французского байронизма» Гоголю было необходимо еще и потому, что увлечение это всегда сталкивало мыслящих русских людей с властью не к пользе первых

59. Революционный вихрь «…с берегов Сены… опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний», – отмечал Анненков60.

Англию Гоголь не посетил (возможно, сознательно?), хотя такое намерение у него было61

. О стране он судил, прежде всего, по ее искусству и наукам, по интенсивности и насыщенности религиозной жизни, по людям, увиденным на дорогах и в городах Европы, по тем благам жизни («комфортам», по его выражению), которые Англия за высокую плату (высокая плата – высокое качество!) обеспечивала себе и миру, и, наконец, по стереотипам, сформировавшимся в сознании русского человека. Но в чем-то Гоголь, как внимательный и мудрый наблюдатель, отошел от этих стереотипов, сумев предугадать главные направления будущего развития Англии, а, значит, и всей Европы. Политика – это «…не абсолютное существо, являющееся мимо художеств, мимо наук, мимо людей, мимо жизни, мимо нравов, мимо отличий веков…», – пишет он Погодину, критикуя его увлечение произведениями немецкого ученого А. Герена62. Здесь Гоголь предвосхитил идею знаменитого английского философа Джона Рескина, полагавшего: нравственное состояние нации отражается в искусстве и это есть «политэкономия искусства»63. Вообще, надо сказать, что гоголевское видение «туманного Альбиона», в отличие от его оценки Германии и Франции, оказалось удивительно разнообразным и многомерным.