Аквариум

Я бродила по городу, намереваясь напиться. Мне казалось, нет более подходящего способа попрощаться с матерью. И чем циничнее это звучит, тем точнее мне удалось передать то, что я тогда чувствовала. Мне было ужасно грустно, оттого что мать умерла, и отвращения я больше не испытывала.

В том числе и по отношению к отцу — я вдруг ясно это поняла, — несмотря на его неутешные рыдания. Мне было все равно. Если он так любил ее, что едва не умирал от отчаяния, почему же в течение многих лет обращался с ней, как с вещью, переставшей выполнять свои функции?

Так и не напившись, я зато переспала с каким-то таксистом. Нет, не переспала — позволила ему себя трахнуть. На заднем сиденье. Было неудобно и смешно, пахло от него довольно противно, к тому же он сопел, но все равно было вовсе не так унизительно, как мне бы хотелось. Только глупо. Изо всех сил я надеялась почувствовать себя униженной, оскверненной — ибо в душе стремилась именно к этому, — героически поставила себя в невыносимое положение, более или менее соответствовавшее моему отчаянию, гневу или тоске (не знаю точного определения), но вышло просто глупо. Мне было слегка за себя стыдно. И только. Ничуть не больше, чем когда, найдя в Интернете фотографию Дэвида Хассельхоффа,[17] я мастурбировала, поставив ее перед собой. Слишком мало, чтобы испытать настоящий стыд.

Впрочем, когда я вспоминаю об этом, мне стыдно перед матерью. Весь этот театр я устроила для себя, поставив во главу угла собственные смутные чувства, вместо того чтобы просто с грустью вспомнить о ней. В конце-то концов, ведь она сама не позволила себе жить дальше.

После этого я прекратила всякое общение с отцом. Три, нет — почти четыре года не звонила и не писала, выбрасывала его письма, не вскрывая, а потом переехала, не сообщив ему адреса, и он просто не мог меня найти. А ведь он всегда хорошо ко мне относился. Хотя до интерната моим воспитанием больше занималась мама: у нее же была непрестижная профессия, а у него — престижная. Подарки от папочки и поучения от мамочки. Наверное, я злилась на него тогда и за это тоже. Он позволял себе быть для меня любимым папочкой за ее счет.

В конце концов отец разыскал меня — через Женевьеву. Он уже был болен: рак лимфатических желез. Возможно, из-за работы: в августе сорок пятого он провел несколько недель в Нагасаки. Но никогда мне об этом не рассказывал.

Закончив учебу — по специальностям театроведение и публицистика, — я подрабатывала в одном из небольших журналов Рурской области. И вдруг Женевьева написала, что отец не проживет и года. На самом деле ему оставалось еще почти два. Я позвонила ему, собрала вещи, упаковала мебель и полетела в Нью-Йорк.

Барри, наверное, я устала. По-моему, мне лучше сделать перерыв. Тебе интересно? Джун».

* * *

Несколько минут я сидел, тупо уставясь на экран. Преодолеть подавленное состояние, в которое ввергло меня ее письмо, удалось не сразу. Придя в себя, написал ей следующее: «Грустная история. Хочется услышать продолжение, но только когда ты сама будешь готова».

Ответ пришел очень быстро: «Не пойму откуда, но у меня такое чувство, что ты и сам мог бы поведать не менее печальную историю…»

Я встал и посмотрел на ее окна. Джун теребила правую грудь, неподвижно глядя в угол комнаты, и казалась целиком погруженной в это занятие. О чем-то напряженно думала. Хорошо бы не о Дэвиде Хассельхоффе. Пришлось поломать голову, прежде чем у меня родился ответ: «Пока что очередь твоя».

Я стоял у окна, ожидая, пока Джун получит сообщение. Прочитав, она кивнула и улыбнулась. Ее руки снова застучали по клавишам.

«Арпеджио». «Хорошо. Только дай мне время. Может, напишу сегодня ночью, а может — завтра. То, что случилось потом, рассказать еще труднее».

Вдруг я вспомнил о Шейри и ее матери. Они были единым целым. Две подруги — помоложе и постарше. Шейри не почувствовала бы отвращения к матери. Конечно, нет. Всю жизнь Аннергет работала секретаршей. У секретарши нет денег, чтобы отправить ребенка в интернат. Об отце Шейри я ничего не знал. Не хватило времени.

Мне стало жаль Джун. Очень грустная история, несмотря на рассудительность, с которой она была изложена. Покинутый ребенок, многие годы ощущавший свою беспомощность перед пагубной страстью матери, сводившей ее в могилу. Запоздалое проявление отцовских чувств повергло ее в эмоциональный хаос, и ей пришлось самой себе доказывать даже подлинность собственного отчаяния. Хорошо хоть, что она себя не жалеет. Жалобы моментально вызывают у меня раздражение. Сейчас я с нетерпением ждал продолжения, хотя и не был уверен, что чтение будет легким. Пока рассказ Джун больше смахивал на трагедию.