Аквариум (сборник)

– Инка-то, молодчина, квартиру оторвала, а? В самом центре. И дом что надо… Умеют же люди!

– А что, были какие-то сложности? – поинтересовался Малышев.

– Ты называешь это сложностями? – усмехнулся Полетаев. – Да ей, наверно, горы пришлось своротить, чтобы перебраться сюда из своего Бибирева.

– Почему ей? – поинтересовался Малышев. – А как же муж?

– Какой, к чертям собачьим, муж? – Полетаев воззрился на него покрасневшими, нетрезвыми глазами. – Какой муж? Ты что, с неба свалился? Это же фиктивный брак, он и не должен был прийти, этот муж, потому что он – фикция. Самая натуральная. И весь этот спектакль исключительно для всяких Инкиных дел. – Сашка рассмеялся. – Да ты чего, старик? Там же сплошь нужные люди были, не усек, что ли? Муж! Ну ты и сказанул. А я-то думал, ты в курсе, вроде вы старые знакомые. С тех пор, как ее бросил прежний, она все сама… Даже профессию поменяла, никакой тебе больше фармацевтики. Зря, наверно, все-таки чистая работа, надежней, чем агентом по недвижимости. Понятно, деньги. Впрочем, ей видней. Она баба умная. Вытянула же. А был момент, когда все плохо было, так плохо!.. – оОн махнул рукой.

Полетаев еще что-то бормотал, из чего в вагонном грохоте Малышев половину, наверно, не улавливал.

Между прочим, он так и не спросил про лекарство. Не получилось. А может, просто не захотел, не решился…

Дорога

Не больше пяти минут до отправления, он даже перестал поглядывать на часы – что толку? Словно сговорились: без билета нельзя, проверки каждый рейс, отсылали в следующий вагон, в другой конец поезда – удобный прием, а там еще куда-нибудь. А то просто отрицательно качали головой: нет и нет! И денег брать не хотели.

Шут его знает, что там у них происходило, может, какая-нибудь очередная кампания по борьбе с безбилетниками, или вид его не внушал доверия – встрепанный, шальной: понимаете, надо, кровь из носу, ну чего вам стоит?

Не действовало.

Сломя голову снова летел, наталкиваясь на провожающих, сначала к пятому, потом к седьмому, потом к одиннадцатому, и вдруг понял: и вправду надо, непременно надо! Так это «непременно» было осязаемо, что и утро, раннее питерское мглистое утро, замаячило, по-субботнему пустынное метро, наплывающий из сумрака Троицкий собор, голубовато-серый, – словно уже приехал.

Совсем близко, всего ночь езды, и ведь всегда удавалось, даже вот так внезапно сорвавшись, – свободное место, третья полка, без разницы… А тут просто невезуха. Именно тогда, когда позарез.

Она позвонила накануне, днем, неожиданно, прямо на работу, далекий голос сквозь шум и треск, прерывающийся: ей кажется (кажется, кажется…), они друг друга теряют, еще что-то грустное – сквозь чьи-то встревающие, металлически дребезжащие голоса.

Ты меня слышишь?

Потом несколько раз пробовал прозвониться сам – безуспешно: то линия недоступна, то номер занят. И как бы ответно накатило: похоже, что так… теряют.

Больше месяца не виделись: ни он к ней, ни она к нему… Столько всякого разного, что вроде и не обязательно, еще и неожиданная срочная командировка в Пензу, встречи, разговоры… Все прочее отодвинулось, отдалилось, Питер в том числе, с ней вместе.

Точно, однако, уловила (женская интуиция)! Раньше, чем он сам задумался. И весь остаток дня жил с этой ее печалью. А к ночи был на вокзале, в почти лихорадочном нетерпении – скорей, скорей! Как же он мог так долго? И она…

Как они могли?

Серое квелое утро, типичная питерская подворотня, направо в подъезд, четвертый этаж, через несколько ступенек, дверь отворяется – она, заспанная, теплая, запахивая легкий халатик, зябко поеживается, а за окном грохот утреннего трамвая, медленно выскребающийся из сумерек ноябрьский день.

Их день.

В сущности, не так уж и много было таких дней и еще меньше ночей. Если прикинуть, то на дорогу уходило едва ли не больше, ночь туда, ночь обратно, даже если в сидячем, «бешеном», как его называли: около пяти садишься, к полуночи уже в Питере…

Но все равно – дорога: ожидание, нетерпение, тусклый вагонный свет, скорей бы уж!

Собственно, он и рвался сейчас к той полноте, которую обретал там возле нее, опережающе вычеркивая, вычитая дорогу, будто все и впрямь рядом. Словно она не связывала, не вела, а только преграждала.

И вот теперь неудача преследовала его, перрон на глазах пустел, редкие провожающие заглядывали в окна поезда, прощально махали руками. Проводники тоже один за другим входили в вагоны, непреклонные, и потом высовывались только за тем, чтобы взглянуть на семафор: не зажегся ли зеленый?

Он почти смирился, только едкое чувство еще стыло: да злость на проводников – не верилось, что не могли. С тем и подошел к последнему вагону.

– Не возьмете, а?

Необязательно так спросил, почти уверенный в отказе и ни на что особенно не рассчитывая.

Проводница, лет сорока женщина, вполне еще себе, смотрела на семафор или куда-то еще, вперед, лишь бы не на него, как все они, взгляд безучастный. Молчала, скрываясь лицом в сумраке.

Что-то, однако, почудилось вдруг в этом молчании – непрочное, колеблющееся, обнадеживающее, он вспыхнул: возьмите!