Аквилея

— Не занудствуй, — доброжелательно отмахнулся от нее крылом Петух, — и везде, везде, где будут наши лики, будут люди размышлять над добродетелью и пороком, пороком и добродетелью! А как они это назовут: искусством ли, религией, или еще как — неважно. Это ли не значит: войти в вечность?

— Ну, считай, уже вошли, — подвела итог довольная Черепаха.

Город плыл к новому рассвету под прерывистым дождем и зябким лунным светом. Колебались, как дыхание старца, тут и там язычки масляных ламп, пылали, как сердца влюбленных, факелы ночной стражи на хмурых улицах. Нависали над снами людскими громады домов, и сквозь камень и дерево пробивались души к нездешним лугам, где зелень и свет, где встретят их после перехода — кто говорил Митра, кто Осирис, кто Радамант, а кто и Христа призывал в посмертные судьи. А другие души неслись по рекам своих тревог к водопадам и водоворотам: страшились того, чему не суждено случиться, тянулись к избавлению от того, чего не избежать. А третьи валились в колодец, где не было у них ни труда, ни горя, и было им лучше всех в этих снах — и всех тяжелей по пробуждении.

И юный богатый бездельник, и полуслепая старуха в нездешних заботах — в одной ладье с императором и мятежником, с книжником и красавицей, со всеми, кто на рассвете станет на одну ночь ближе к тому порогу, за который каждый не хотел бы ступать — и каждый однажды ступит.

День пятый. Душа живая.

А на следующее серенькое утро, когда Феликс вышел из дома вместе с Мутиллием, весь этот водяной город тек к театру, как ручьи после ливня — к реке. Снова накрапывал дождик, тот мелкий и нудный, который старается нам внушить, что весны не бывает на свете. Его особо и не замечаешь, но отвязаться от него невозможно, — он с тобой весь день, и уже к полудню промокло всё, что только могло, а все мысли лишь о сухости и тепле.

Но сегодня — о представлении! Люди как капельки выскакивали из домов, ручейки текли по улицам и впадали в реку, а река — поток праздных зрителей обоих плов, всех возрастов и состояний, не исключая даже рабов, стремилась к амфитеатру. Огибала его, дробилась, как у моря, на рукава: каждый к своему проходу, к скамейке, на которой выцарапаны, а у кого и вырезаны искусным гравером родовые имена. А чернь толпилась, пихалась, спешила рассесться на безымянных скамьях, занять места пониже, поближе к представлению. И все, все без различия возбужденно галдели: гадали, чем нынешнее представление будет отличаться от прошлого или расспрашивали, о чем там шла речь — только, умоляю, не говорите, чем кончилось, а то смотреть неинтересно будет!

Феликс скоро понял, почему представление было назначено на сегодня. Это когда-то, в древних Афинах, комедиографы соревновались друг с другом и давали каждое свое произведение только по одному разу, и всякая постановка была первой. Тогда и комедии были другими, как у Аристофана — комедиографы дерзко спорили с властями, высмеивали сильных и знаменитых, даже порой богов выставляли дураками. Что осталось от этого сегодня? Беззубые унылые истории про несчастливых влюбленных и всяких придурков.

И праздники, праздники — да ведь почти что каждый день посвящен у язычников какому-то божеству! Сами дни недели — день Марса, Луны, Меркурия, Юпитера и так далее. Вот и сегодня поминают в Аквилее какое-то местное божество, еще от венетов не то кельтов доставшееся, как его древнее имя, уже никто и не помнит точно, а зовут все Веселым Козопасом (Феликс морщится, слишком уж на Доброго Пастыря похоже) или просто Сильваном, на латинский манер. Кто-то вроде Пана, и рожицу его с рожками можно порой увидеть в сельских святилищах. И оказывается, в этот день в давние времена отмечали его праздник, а где козы, там и Дионис, там и козлодранье, там и трагедии с комедиями. Сложно объяснить, почему, но местным это очевидно!

А ведь всё объяснялось проще: пришли накануне в Аквилею три торговых каравана из дальних краев, то-то будет поживы купцам! А договоры, как известно, хорошо заключаются под развлечения да пирушки. Словом, невозможно было пропустить козопасий день! Вот и статуйку его где-то откопали, не римской работы, простенькую, потертую, недорогой мрамор весь в трещинах — поставили перед театром, перед ней переносной алтарь с воскурениями. А что мрамор? Человек много прекрасней его, а порой и тверже. Феликс, заметив эту пакость, загодя сбросил капюшон зимнего плаща, чтобы не обнажать перед идолом головы. Подумал еще: так ведь нетрудно пересчитать, сколько в городе иудеев и христиан: это все, кто и в зимний дождь ходит без головного убора, избегая обязательным для всех жестом приветствовать капища.

Волосы сразу отсырели, скоро и тоненькая струйка потекла за шиворот — терпи, раз назвался христианином! И не такое люди терпели — свидетели за веру. К тому же очень скоро он вошел внутрь театра, а там над полукругом зрительских скамеек были натянуты плотные тяжелые полотнища из козьей (какой же еще быть в театре!) шерсти: сами они намокали, но воду не пропускали.