Алая маска

Стоп! Как же я не понял этого сразу?! Ну конечно: связь между этими двумя трупами! Связь между убийством в номере гостиницы — и убийством в доме Реденов! Барышня, принесшая записку в дом к моей тетке! Записку с просьбой ко мне прибыть в полночь в назначенное место! Елизавета Карловна, молодая баронесса Реден!

Пока не знаю, зачем, но кто-то весьма озабочен тем, чтобы связать мое имя с преступлением в доме барона. И для того чтобы восстановить это свое честное имя, мне необходимо расследовать преступление в доме Реденов. Найдя того, кто убил неизвестного в маске-домино, я таким образом раскрою инкогнито моего недоброжелателя. Вот, кстати, и ответ на просьбу Валентина Плевича: в данную минуту я не могу никому передать дело, от разгадки которого зависит моя собственная судьба. (Если только меня не арестуют, лишь я переступлю порог Окружного суда.)

Я решительно открыл шкаф, где хранились свежие сорочки, и начал одеваться, чтобы идти в присутствие. Но, неотступно думая о возможном аресте и, как следствие его, — неминуемом позоре, страшном, убийственном, зачеркивающем всю мою жизнь, — почувствовал, как мгновенно взмок от пота, намочив и сорочку. Пришлось бросить сорочку в грязное и отправиться бриться; при этом я несколько раз ронял станок и чуть было не порезался опасным лезвием, а поскользнувшись на пролитой мыльной воде, чудом не разбил единственное круглое зеркало. Судорожно метался по своей крохотной квартирке, то и дело спотыкаясь о порожки, набив немало синяков об острые углы мебели, и все время ощущал, как замирает под ложечкой. Подобные ощущения я испытывал в подростковом возрасте, готовясь нырнуть в речку с высокого обрыва, но тогда этот холодок отдавал приятностью. А теперь…

Казалось, что тугая леденящая спираль, подобно змею, раскручивает свои кольца прямо у меня под сердцем и заполняет все мое существо, вползая в самый мозг, пульсируя тревожными толчками. И время словно бы застыло, точно стремясь довести меня до пика душевного напряжения; я был чрезвычайно удивлен, услышав, как на колокольне отбивают восемь часов. Если перед этим я слышал один удар, означающий половину всякого часа, значит, я собирался на службу под тяжкие думы о своей несчастливой судьбе не более тридцати минут?

Выйдя на улицу все в том же состоянии — ужасающего ожидания неминуемого ареста, — я мельком успел поразиться тому, насколько настроение природы не совпадает с моим собственным. Прозрачное утро словно окутало легким флером невинности все вокруг; воздух был напоен пронзительной свежестью прошедшей ночью грозы, как-то по-особенному нежно разливали свои немудреные трели городские птицы… Сердце мое вдруг сжалось не от страха, а от печали потому, что вся эта невыразимая прелесть может вот-вот окончиться для меня навсегда, ведь в остроге солнце узникам не светит.

Что скрывать: на негнущихся ногах, дрожа от зловещих предчувствий, ступил я во двор здания Окружного суда. Но встретившийся мне тут же письмоводитель уважительно поклонился и поспешил далее по своим делам, да и коллеги следователи приветливо раскланивались со мной, ничем не выдавая, что слух о ночном преступлении в номерах г-жи Петуховой уже распространился по прокуратуре. Никем не задержанный, я прошел в свою камеру и по привычке остановился у окна, прислонившись лбом к прохладному стеклу.

Надо бы вызвать к себе полицейских, занимающихся розысками убийцы неизвестного в доме Реденов, и выслушать их отчет. Или самому мне проехать к господину Загоскину и справиться о ходе розысков, а заодно и выяснить, каковы результаты их деятельности по установлению личности покойного. Однако же более всего меня, по понятным причинам, интересовали номера г-жи Петуховой. Что творится там? Найдено ли уже мертвое тело? Найдены ли уже улики, свидетельствующие о моем пребывании на месте преступления? (Даже в мыслях я инстинктивно избегал связывать свою собственную персону и убийство, поэтому употреблял эвфемизмы об уликах, указывающих не на мою причастность к убийству, а только лишь на мое присутствие там.)

В дверь моей камеры кто-то деликатно стукнул, но сердце мое от этого внезапного звука подпрыгнуло, и в висках отдалось болезненным импульсом. Существо мое мгновенно раздвоилось: одна половина с каким-то даже болезненным наслаждением готовилась к тому, что вот сейчас войдут, закрутят руки, как это было с одним задержанным башибузуком на моих глазах, неподалеку от полицейского участка… А вторая моя половина замирала от первобытного страха, — так, наверное, моего примитивного предка корежило, когда его пещерка наполнялась громоподобным ревом доисторического хищника.

— Войдите, — ответил я неожиданно охрипшим голосом, сам себя не услышав. — Войдите, — повторил я, откашлявшись, и в дверь мою заглянул человек, единственный, которого, пожалуй, я желал бы видеть в эту минуту, — Людвиг Маруто-Сокольский.

— Доброе вам утро, Алексей, — робко сказал он и смущенно улыбнулся.