Алатырь-камень

Первая молния, ударившая в самый центр огромного погребального костра, была бесшумной, и оттого еще более страшной. Затем последовал оглушительный раскат грома, и тут же сверкнула другая, почти совсем рядом с людьми, стоящими в безмолвном оцепенении. Но никто не то чтобы не стронулся с места — даже не пошевелился.

Вновь раскат, и вновь вспышка. Молнии били и били по всей поляне, словно искали что-то, а рыкающие на них громовые раскаты подхлестывали их, торопя и понукая. Затем сразу три молнии одновременно и точно ударили по поваленным дубам, и гиганты-деревья, будто только и ждали этого, разом вспыхнули и занялись высоким радостным пламенем. Жар от них был настолько силен, что все, не сговариваясь, дружно попятились назад, остановившись лишь через два десятка шагов.

— Ой, мама, — прошептал Радомир, указывая на небо.

Оттуда прямо на поляну с большой скоростью пикировало какое-то светящееся пятно. Оно спустилось прямо в центр погребального костра, к ветвям, на которых лежал Всевед, и теперь Константин отчетливо разглядел, что на самом деле это была женщина, огромная, ростом раза в три превышающая человеческий.

Гигантский плащ ослепительной белизны, будто огромное крыло неведомой птицы, развевался за ее спиной. Сама же она была в доспехах, от которых исходил нестерпимо яркий блеск. В руках женщина держала то ли кубок, то ли чашу.

— Сама Перуница[91] за дедуней пожаловала, — зачарованно прошептал Радомир.

— Не каждому вою и даже богатырю такой почет воздается, — вполголоса подтвердил Маньяк, не отрывая взгляда от погребального костра.

«Не может того быть, — возмутился Костин рассудок. — А ты гляделки-то открой получше, — язвительно усмехалось сердце. — Все равно не может, — упирался разум. — А ты вслух повтори это. Может, и папашку ее увидишь… перед смертью, — издевалось сердце. — Что я — дурак совсем, — обиженно проворчал разум и умолк, не зная, что еще возразить и как спорить с очевидным.

Женщина плавно приблизилась к Всеведу. Длинное белоснежное покрывало за ее плечами еще больше раздвоилось, и Константин вдруг понял, что нет у этого плаща сходства с крылом, потому что на самом деле это и есть крылья, которые сейчас нежно осеняли мертвого воина.

Затем она склонилась над Всеведом и, приподняв его голову, поднесла чашу, которую держала в руке, к губам волхва. Это длилось недолго, всего с минуту, не больше. И тут же могучий взмах крыльев, и вот она уже улетает прочь. Но улетает не одна, а со Всеведом, которого Перуница крепко держала за руку. Через пару-тройку секунд их очертания превратились в белое пятно, стремительно приближающееся к светящемуся центру небесной воронки. Затем оно влетело туда и вовсе исчезло из поля зрения.

Константин перевел взгляд на ветви — тело Всеведа по-прежнему лежало там.

«Наверное, и впрямь померещилось», — облегченно, но в то же время с каким-то разочарованием подумал он, зажмурился, но видение ослепительно белой крылатой девы в доспехах и с чашей в руке продолжало стоять перед глазами.

Константин украдкой взглянул на Радомира и ведьмака. Те, почувствовав на себе недоуменный взгляд, повернули к нему головы.

— Всевед сказывал, — тихо и певуче вымолвил Радомир, — что тот, кого Перуница поцелует, никогда не забудет сладости губ прекрасной девы, сколь бы лет он ни провел в ирие.

Константин с ведьмаком переглянулись. Им стало как-то грустно и невыразимо тоскливо.

— Я так мыслю, царь, что за тобой тоже эта златокудрая прилетит, — со вздохом заметил Маньяк. — А мне такого, знамо дело, не видать, — и тут же вздрогнул от звонкого голоса юного волхва.

— Забрал, забрал! — указывал Радомир на опустевшее сплетение ветвей, где мгновением раньше еще лежал Всевед.

«Может, он просто упал в огонь?» — мелькнула в голове Константина крамольная мысль.

Но тут же молния, на мгновение ослепив глаза, с силой шарахнула почти у самых ног Константина.

— Точно забрал! — громогласно согласился с Радомиром Константин и сглотнул слюну, ставшую почему-то кисло-металлической, осознав, что если не выкинет сомнений из головы, то следующая стрела Перуна придется точно в цель, а этой целью станет…

Додумывать ему почему-то не хотелось, тем более что если уж кому не увидать светлого ирия после ухода из этого мира, так это именно ему. Во-первых — христианин, пусть только по крещению, но тем не менее. Во-вторых, вечно во всем сомневается. А в-третьих, коли пришел он в этот мир невесть откуда, то и уйдет отсюда тоже неизвестно куда.

Да и куда ему в ирий, если он ухитрился столько всего натворить — как хорошего, так и плохого. Небесным судьям не один год придется взвешивать его поступки, чтобы определить, что именно перетягивает. Сам-то Константин был твердо уверен в том, что хорошего намного больше, но ведь ирий — он же для святых, то есть для тех, кто ухитряется делать только добро, а это настолько сложная штука, что ему самому такую премудрость не освоить вовек.