Александр Беляев

«— При каждой эвакуации часть лошадей оставалась брошенной на произвол судьбы. Они уходили в леса и здесь быстро дичали».

Что же касается причин лошадиной ярости, то:

«— В этом уж сами люди виноваты. <…>…создался в Крыму новый промысел… — охота на одичавших лошадей».

Выяснилась и причина особого интереса табуна к обитателям пещеры:

«— Однажды я подстрелил жеребенка. Кобылица, а вслед за нею и весь табун бросились на меня. Мне пришлось спасаться на дереве. Табун продержал меня в осаде двое суток. И ведь умные животные! Они ходили на водопой по очереди, а меня чуть не уморили голодной смертью. Да и уморили бы, если б на мое счастье случайно не пришли в лес охотники-татары. Испугавшись целого отряда людей, лошади убежали».

Но от возмездия «Петр» так и не ушел. Утром он отправился на охоту, пообещав подстрелить самого вожака табуна — рыжего жеребца. Но винтовка дала осечку, и табун растерзал несчастного охотника. Прямо на глазах Бойко…

После чего, как пишет Беляев:

«Бойко вновь неудержимо потянуло к привычным опасностям революционной жизни. <…> Бойко вышел из пещеры, оглянулся еще раз на кровавое пятно [то, что осталось от „Петра“. — З. Б.-С.] и начал бодро карабкаться по склонам горы…

Туда, на север, к своим — во что бы то ни стало!»

Что в этом рассказе противоречит исторической правде? Только одно — слова «Петра» о происхождении вида дикой крымской лошади:

«— При каждой эвакуации часть лошадей оставалась брошенной на произвол судьбы. Они уходили в леса и здесь быстро дичали».

То есть со второй фразой все в порядке: лошади действительно уходили и дичали. Непорядок в первой фразе, точнее в одном слове:

«…при каждойэвакуации»!

Дело в том, что до 1920 года все армии, оставлявшие Крым (большевики в 1918 и 1919 годах, немцы в 1918-м, белые в 1919-м), уходили с полуострова по суше. Понятно, что бросать лошадей и передвигаться на своих двоих никому бы и в голову не пришло. А немцы вообще проводили плановую эвакуацию по железным дорогам, забрав с собой в эшелоны абсолютно все движимое имущество, включая лошадиный контингент.

И лишь однажды распорядок действий был нарушен:

«На пристани дым коромыслом. Давка увеличивается. Между людскими толпами уныло бродят всеми покинутые лошади, чувствуя близкую гибель от голода и жажды» [188].

Это Керчь. Ноябрь 1920-го… Грузятся на корабли все три казачьих полка 3-й Донской дивизии.

А вот отступает к Севастополю Дроздовская дивизия. На ее пути —

«Брошенные кони, бредущие табунами»… [189]

Еще один крымский порт, еще один очевидец:

«…казаки… [с]о слезами на глазах… прощались со своими боевыми конями, целовали их и, перекрестившись, шли к пристани. Другие старались не смотреть в глаза своих любимцев, чувствуя себя виноватыми. Некоторые кони инстинктивно чувствовали предстоящую разлуку и пугливо поводили ушами, сиротливо озирались и жалобно всхрапывали. „Эх, Васька! Вывозил ты меня из беды. Пятьдесят красноармейцев на тебе я зарубил, а теперь оставляю тебя для этой сволочи, — сокрушался один казачий офицер, снимая седло и уздечку. — Смотри, брат, — не вози красного, сбей его с седла, как сбивал ты всякого, пока я не овладел тобой. Прощай, Васька!“» [190].

И, наконец, всё вместе: очевидец, Крым, кони и литература — стихи Николая Туроверова, написанные 20 лет спустя в Париже: