Александр Блок

В глухой мелодии и слова и ритмы — опьянены. Тяжелое похмелье, заплетающийся язык, остановки, повторения, навязчивые образы. Всё в тумане («сребристый дым», «сребристая мгла», «глухая темень»), мчится тройка, звенит бубенчик, всё — как во сне: искры во тьме, золотая сбруя… Смутные образы, далекие звуки— о чем они говорят? Это — счастье улетело на тройке, потонуло в снегу, это — счастье «мечет искры», и о счастье лепечет бубенчик:

Бубенчик под дугой лепечетО том, что счастие прошло…

Последняя строфа со стихами, разрубленными пополам глухой паузой, с тупыми повторениями и подвыванием «ы» — «а» (ты — душа; пьяным — пьяна) просто страшна:

И только сбруя золотаяВсю ночь видна. Всю ночь слышна…А ты, душа… душа глухая…Пьяным пьяна… пьяным пьяна…

Из угара цыганской страсти мы переносимся в ясный и прохладный мир стихов о Мэри. Нежные и печальные песенки пленяют своей простотой:

Тихо пой у старой двери,Нежной песне мы поверим,Погрустим с тобою, Мэри.

В стихотворении «Уже над морем вечереет» — слышится дыхание моря, шум ветра; из мглы вечернего залива выходят корабли с огнями на мачтах: и в легком тумане — снова Она:

Обетование неложно:Передо мною — ты опять.Душе влюбленной невозможноО сладкой смерти не мечтать.

«Душе влюбленной невозможно» — набегают звуки, как волны на влажный песок.

Необычайное словесное волшебство в стихотворении «Я не звал тебя». Ночной сад, пахнущий мятой, узкий месяц над ним, крылатая тень в неживом свете ночи и таинственный, обрывающийся напев… Вот первая строфа:

Я не звал тебя — сама тыПодошла.Каждый вечер — запах мяты,Месяц узкий и щербатый,Тишь и мгла…Третья строфа подхватывает мелодию:На траве, едва помятой,

Легкий след.Свежий запах дикой мяты,Неживой, голубоватыйНочи свет.

Стихотворение «Грустя и плача и смеясь» состоит из двух шестистиший; первое из них— сложный узор звуков, ритмов и рифм:

Грустя и плача и смеясь,Звенят ручьи моих стиховУ ног твоих,И каждый стихБежит, плетет живую вязь,Твоих не зная берегов.

Первый стих рифмуется с пятым, второй— с шестым, третий— с четвертым; строфа как бы перерезана посредине двумя сталкивающимися рифмами (твоих — стих), и этот размер усилен тем, что третий и четвертый рифмующие стихи — двустопные ямбы среди остальных четырехстопных ямбических строк. Ручей течет ровной струей: «грустя и плача и смеясь — звенят ручьи моих стихов», и вдруг струя вздрагивает и останавливается: «у ног твоих— и каждый стих»… И снова спокойное журчание воды: «Бежит, плетет живую вязь»…

Из стихов 1908 года выделяются своим высоким лирическим ладом стихотворения, вдохновленные той, кто была когда-то для поэта Прекрасной Дамой:

Когда замрут отчаянье и злоба,Нисходит сон. И крепко спим мы обаНа разных полюсах земли…И в снах он видит ее прекрасный образ:Все та же ты, какой цвела когда-тоТам, над горой туманной и зубчатой,В лугах немеркнущей зари.

Эту зубчатую Бобловскую гору мы помним по «Стихам о Прекрасной Даме». К ней же — любимой и безвозвратно потерянной — обращено стихотворение:

Ты так светла, как снег невинный,Ты так бела, как дальний храм.Не верю этой ночи длиннойИ безысходным вечерам.

С тревогой он ждет ее возвращения, хочет верить, что не все погибло; последняя строфа:

За те погибельные мукиНеверного сама простишь.Изменнику протянешь руки,Весной далекой наградишь.

Тщетные надежды. Все кончено и все непоправимо:

Она, как прежде, захотелаВдохнуть дыхание своеВ мое измученное тело,В мое холодное жилье.

Поздно: он смертельно болен; ему трудно протянуть навстречу ей руку, и нет больше между ними «ни слов, ни счастья, ни обид…». И конец:

Мне вечность заглянула в очи,Покой на сердце низвела,Прохладной влагой синей ночиКостер волненья залила.