Александр Блок

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.Кричите, буйствуйте, — его вам не свалить!Распад певучих слов в грядущем невозможен, —Я есмь и вечно должен быть.И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,В каморке бедняка, и во дворце царя,Ликуя, назовут меня — Валерий Брюсов,О друге с дружбой говоря.

Да, самооценка старшего коллеги и некогда даже учителя окажется завышенной. Его слава не станет ни всенародной, ни всемирной. Сто лет спустя его имя не будет известно ни «царям», ни большинству их подданных. Впрочем, если считать «каморкой бедняка» маленькую и сплошь занятую книгами квартиру российского филолога начала XXI века, — то брюсовский прогноз можно считать хотя бы частично сбывшимся. Но то – Брюсов, для Блока же какое бы то ни было самохвальство внутренне неприемлемо.

«Блок» — уже не просто громкое литературное имя, по этический символ. «Имя твое — птица в руке, / Имя твое – льдинка на языке. / Одно единственное движенье губ. / твое — пять букв», — написала Цветаева в 1916 году. «Пять букв» — это «Блокъ» в тогдашнем написании. (В 1921 году Цветаева через Н. А. Нолле-Коган передает эти стихи Блоку, и он читает их с благодарной улыбкой.) Есть и множество других свидетельств легендарности его имени: достаточно вспомнить сологубовский триолет «Стихия Александра Блока…». Сам же он в серьезных стихах (как и Пушкин) упоминать себя не склонен. А в стихах «домашних», «на случай» он над «Блоком» скорее подшучивает, порой грустно. В июне 1920 года поэтесса Анна Радлова просит его вписать ей что-нибудь в альбом. Аль­бом же — с замочком, который нечаянно закрывается. Так возникает экспромт, заканчивающийся словами: «…И не согласен сам замок, / Чтобы вписал хоть восемь строк / Писать стихи забывший / Блок».

«Писать стихи забывший» — шутка невеселая. Но счастливый случай помогает ему ненадолго вспомнить, как пишутся стихи. 5 февраля 1921 года Блоку звонит сотрудница Пушкинского Дома Евлалия Павловна Казанович с просьбой написать стихи в затеваемый ею альбом. Пушкинский Дом существуете 1905 года как место хранения рукописей и вещей великого национального поэта, с 1918 года он вошел в состав Академии наук (впоследствии преобразуется в академический Институт русской литературы, а «Пушкинский Дом» станет его вторым названием, пишущимся в скобках). Блок бывал в этом заповеднике культуры, который совсем рядом с ректорским домом, где он родился (потом академический институт переедет чуть подальше).

Блок в это время думает о Пушкине постоянно, через несколько дней ему выступать с речью в Доме литераторов, где собираются отметить «некруглую», 84-ю годовщину смерти классика. Стихи рождаются мгновенно и начинаются по-альбомному безыскусно:

Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук!Звук понятный и знакомый,Не пустой для сердца звук!

Но уже со второй строфы к Блоку возвращается голос:

Это – звоны ледоходаНа торжественной реке,Перекличка пароходаС пароходом вдалеке.

Тут, между прочим, музыкальная перекличка с пушкинским «Пиром Петра Первого» («Над рекою резво вьются…»). Бодрый ритм четырехстопного хорея не то маскирует, не то преображает весьма трагические материи, о которых далее ведется речь:

Наши страстные печалиНад таинственной Невой,

Как мы черный день встречалиБелой ночью огневой.Что за пламенные далиОткрывала нам река!Но не эти дни мы звали,А грядущие века.

«Черный день» — новый символ в поэтической системе Блока, перекликающийся с тем «черным вечером», что открывает поэму «Двенадцать». «Черный день» — антоним «белой ночи». Петербургская мечта, греза, белая ночь Пушкина и Достоевского, обернулась черным днем России. И вновь остается одно: не принимая настоящего, уповать на «грядущие века». Выходя за пределы альбомного «формата», Блок обращается прямо к великому предшественнику (но не от собственного «я», как это потом сделают Маяковский и Есенин, а от имени современной поэзии, литературы, культуры):

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!Дай нам руку в непогоду,Помоги в немой борьбе!

Курсив — указание на цитату:

Любовь и тайная свободаВнушали сердцу гимн простой,И неподкупный голос мойБыл эхо русского народа.