Александр Блок

В том же письме находим извечные для русского поэта-путешественника приметы: «Молодой месяц я увидал справа, когда мы выехали из Парижа. У меня перед окном Большая Медведица, высоко над головой». Ну, про «месяц с правой стороны» еще в 1829 году писал Пушкин: «Так суеверные применим приметы / Согласны с чувствами души». А про Большую Медведицу Блок сообщал матери из бретанского Аберврака ровно два года назад.

Казалось бы, мелочи, но и в жизни, и в стихах Блока эти повторы, эти своеобразные внутренние рифмы реально значимы. И это даже не суеверия, а энергичные жизнетворческие приемы. Уговорив любовь Дмитриевну ехать вместе за границу, Блок отнюдь не сразу достигает былой гармонии отношений. Совместные купания, поездки-экскурсии в Испанию (поездом в Сан-Себастьян, лодкой в Фуэнтеррабию) – все это еще не сближает по-настоящему. Как и прежде, кризис углубляется и разрешается взрывом.

День 3 июля в записной книжке завершается так: «Вечером – горькие мысли о будущем, и 1001-й безмолвный разговор о том, чтобы разойтись. Горько, горько. Может быть, так горько еще и не было». А вот день следующий: «Утром — разговор до слез. Потом — весь день дружны. Это — 4-е июля, день когда мы с Любой ходили вдвоем по дорожке и видели мертвую птицу (12 лет назад в Боблове)».

Новому примирению, воссоединению способствует интимная «годовщина», каких у Блока множество. Прожитые дни, месяцы, годы создали своеобразную канву, по которой вышивается узор последующей жизни. Или так еще можно сказать: воспоминаниями задается размер, метр, на основе которого выстраиваются новые жизненные ритмы. И это неуходящее прошлое сохраняется в общей памяти Блока и Любови Дмитриевны, которая потом в своих «Былях и небылицах» упомянет тот же бобловский эпизод 1901 года: «…Во все поворотные углы нашего пути, да и среди ровных его перегонов, вечно “тревожили” нас “приметы”. Никогда не забылся ни Блоком, ни мной мертвый щегленок, лежащий в траве на краю песчаной дорожки, ведущей в липовую аллею, по которой мы ходили взад и вперед…»

Эстетическое отношение к собственной жизни — вот на чем все зиждется у этих двух людей. И это соединяет их с неменьшей силой, чем других держат вместе чувство долга или многолетняя привычка.

Уже настроившись на отъезд с юга, Блоки прибывают в Биарриц и решают задержаться там на неделю: не хочется расставаться с морем. Не скучно им и в Париже, где оба азартно занимаются обновлением гардероба. В письме матери Блок сообщает об «очень хорошем костюме», который ему сшили английские портные. По обыкновению он находит, что выбранить: «уродливый» Версаль, вытоптанный парижанами Булонский лес… Но при всем том ощущает подъем, сидя в том же самом кафе на рю де Риволи напротив Отель-де-Виль, где два года назад отмечал свою первую встречу с Парижем.

Нынешняя окажется последней.

«После заграницы ценишь все подлинное особенно», — пишет Блок жене 21 августа из Шахматова в Петербург, куда она вернулась после недельного пребывания в Бердичеве. В том же письме он решительно отвергает предложение Любови Дмитриевны дать «Розу и Крест» Мейерхольду для постановки в Александринском театре. «Совершенной постановки когда еще дождешься», – резонно замечает Любовь Дмитриевна, но Блок непреклонен. Может быть, это ошибка. «Роза и Крест» – пьеса, что называется, странная. Страннее, чем видится самому автору. И Бертран, и Гаэтан – фигуры символические. Психологический театр воплотить их не в состоянии, а вот неистощимая фантазия Мейерхольда, глядишь, и отыскала бы способ реализации…

Девятьсот тринадцатый год — это год рождения фразы «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности» и крученыховской строки «дыр бул щыл», год растущей славы Ахматовой и усиливающейся активности акмеистов.

На протяжении всего года Блок постоянно размышляет об акмеизме и футуризме. Это для него вопрос не отвлеченный, а практический, вопрос творческой ориентации. Какое из двух новых творческих веяний может дать полезный толчок его собственной работе?

«Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние — хилы, Гумилёва тяжелит “вкус”, багаж у него тяжелый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко.

Футуристы прежде всего дали уже Игоря Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания.

У Бурлюка есть кулак. Это — более земное и живое, чем акмеизм».