Александр Блок

Объяснений на этот счет предложено с тех пор множество. Одни говорили: Христос во главе красногвардейского дозора — кощунство. Другие: тот, кого Блок принял за Христа, — на самом деле Антихрист. Третьи: да это сам поэт принял на себя грехи революции и первым идет на Голгофу (к такому пониманию со временем пришел, например, Михаил Пришвин).

А что если так повернуть: Христос не заодно с красногвардейцами? Он идет далеко впереди, а они его вот-вот начнут преследовать и распинать. И такое парадоксальное истолкование уже имеется. Первым его высказал Максимилиан Волошин.

Мы привели только основные истолкования «Двенадцати» Их во много раз больше: столько нюансов, культурных подтекстов, семантических и стилистических поворотов! Всякий трактующий «Двенадцать» поневоле становится и художником, и политическим публицистом, и религиозно-философским мыслителем. И это обусловлено самой природой поэмы, ее неисчерпаемой многозначностью. Ни одно из истолкований не лишено резона и смысла, каждое имеет право на существование.

Писатель-филолог Умберто Эко предложил емкую и точную формулу: художественное произведение есть «генератор интерпретаций». С этой точки зрения «Двенадцать» — мощный генератор, непрерывно работающий больше девяноста лет. Диспут о смысле поэмы не завершен по сей день. Творческое осмысление поэмы продолжается. И к нему, надо полагать, еще присоединятся новые и свежие читательские силы. Но вернемся, однако, в 1918 год.

История создания поэмы находится в отчетливом противоречии с некоторыми широко расцитированными высказываниями самого автора о роли и месте образа Христа в ее финале.

Закончив произведение, Блок отдает себе отчет в том, что последними строками он бросает вызов абсолютному большинству читателей. Для православного сознания поэма кощунственна, атеистическому большевизму никак не может понравиться фигура Христа.

И Блок изначально настроен на защиту — не самого себя, а своего создания.

Девятого марта он записывает слова властной особи О. Д. Каменевой, переданные Любовью Дмитриевной: «Стихи Александра Александровича (“Двенадцать”) — очень талантливое, почти гениальное изображение действительности, Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся».

Заметим: это попытка частичного цензурного запрета. Возможно, что под видом «собственного мнения» чиновница среднего уровня (зав. театральным отделом Наркомпроса) обнаруживает неоднозначность отношения к «Двенадцати» со стороны более крупных начальников. Запрета на исполнение поэмы не последует, но Блоку приходится искать аргументы для защиты.

Он вырабатывает их на страницах дневника, где 3 апреля 1918 года появляется следующая запись: «Разве я “восхвалял”? (Каменева) Я только констатировал факт; если вглядеться в столбы метели на этом пути , то увидишь “Иисуса Христа”. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».

Потом слова о «женственном призраке» будут вырываться из контекста: мол, Блок сам этого Христа возненавидел, но не нашел, кем его заменить. Так же бездумно цитировалась не лишенная игрового лукавства реплика Блока в ответ на лекцию Гумилёва в Институте истории искусств, в которой было сказано, что появление Христа в финале — «чисто литературный эффект»: «Мне тоже не нравится конец “Двенадцати”. Я хотел бы, чтобы конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем дальше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос».

«Сожаление» можно ведь трактовать по-разному. Например, так: революционная иллюзия продолжает владеть умами, и то, что происходит в России, к сожалению, многими воспринимается как сбывшаяся вековая мечта, как реализация того общечеловеческого идеала, символом которого является Христос.

И еще: «Двенадцать» — свершение такого масштаба, что автору как-то неуместно говорить о нем с пафосом. Это уже вопрос эстетики поведения. Как о смысле «Розы и Креста» автор говорил, сбивая пафос, так и по поводу «Двенадцати» он не становится в позу. Высокие слова о поэме и ее финале скажут другие.

Факты же говорят о том, что образ Христа присутствовал в сознании автора на ранней стадии работы над поэмой. Может быть, подобно булгаковскому Мастеру, наперед знавшему, что роман его завершится словами «пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат», автор «Двенадцати» с самого начала видел впереди последние два стиха.

В дневнике от 7 января 1918 года — занятнейший набросок. Сценарный план драмы об Иисусе. Первые слова: «Начало (с Любой)», а в середине текста: «Если бы Люба прочитала “Vie de Jesus” и по карте отметила это маленькое место, где он ходил».

Речь идет о книге Ж. Э. Ренана «Жизнь Иисуса», где Христос описан как реальная личность (Булгаков ее тоже потом использует в работе). То есть замысел пьесы обстоятельно обсуждается Блоком с Любовью Дмитриевной (А. Л. Гришунин даже предположил, что эту пьесу Блок, «видимо, намеревался создать в сотрудничестве с Л. Д. Блок»).