Александр Блок

Забавны и трогательны блоковские экспромты этого времени, особенно «Сцена из исторической картины “Всемирная литература”». Все персонажи здесь изъясняются пятистопным ямбом. Блок как руководитель немецкой редакции уговаривает Чуковского написать предисловие к «Английским фрагментам» Гейне, а тот рассказывает о своей огромной занятости: «Я читаю в Пролеткульте, /И в Студии, и Петрокомпромиссе, / и в Оцупе, и в Реввоенсовете!» Смешно. Фамилия поэта и критика Н. А. Оцупа (кстати, именно он в 1933 году первым применит сочетание «серебряный век» к русской поэзии начала XX столетия) обыграна Блоком как возможная аббревиатура, каких в это время развелось множество. А Петронаркомпрос с грустной иронией переиначен в «Петрокомпромисс».

Смешно, но не весело. Нормальное филологическое балагурство, но отнюдь не шутка гения. Потому что гению противопоказано работать не по основной специальности. Ему невыносимо скучно высиживать заседания, где обсуждаются, в общем, серьезные вопросы культуры, где он всегда имеет свое компетентное мнение, но все это для него – не главное.

А главного нет. Оно ушло и упорно не возвращается.

Третьего мая Блок задает сам себе вопрос: «Кто погубил революцию (дух музыки)?»

А в июне, побывав в Ольгине и на Лахте и увидев там жуткое запустение, Блок саркастически комментирует: «Чего нельзя отнять у большевиков — это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это — факт».

Шестого июля 1919 года Чуковский обращается к Блоку с утонченным филологическим вопросом:

«Не окрашены ли для вас какой-нибудь особой эмоциональной окраской звуки

а о у ы э

я ё ю и е?»

В ответ Блок пишет на страницах «Чукоккалы»:

«Все это, конечно, имело свои окраски и у меня, но память моя заржавела, а новых звуков давно не слышно. Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцепленными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».

Нет новых звуков, и поэт работает со своими старыми звуками.

Блок становится блоковедом.

Текстологические навыки, обретенные при подготовке «Стихотворений» Аполлона Григорьева, пригодились теперь для подготовки новых изданий Блока. В «Алконосте» выходят «Ямбы» и «Песня Судьбы» в новой редакции. В издательстве Гржебина — сборник юношеских произведений «За гранью прошлых дней».

В июле Блок пишет предисловие к третьей главе поэмы «Возмездие», готовясь к публичному чтению в студии издательства «Всемирная литература». Вспомним еще раз первые строки этого текста: «Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла…»

В советское время эти слова воспринимались как некое свидетельство блоковской скромности: мол, поэт свое дело сделал, революцию предсказал задолго, и теперь его поэма — факт истории. Теперь все видится не так просто. Произойти-то произошла, а вот революционные предчувствия были иными, и теперь, чтобы закончить поэму, надо не просто дописывать, а пересматривать некоторые изначальные предпосылки.

Что говорит Блок о революции в это время близким людям? Вот фрагмент из уже упомянутой книги К. Чуковского, где автор смог довольно много сказать в подцензурных условиях:

«Сам он не боялся революции, очень любил ее, и лишь одно тревожило его:

– Что, если эта революция – поддельная? Что, если и не было подлинной? Что, если подлинная только приснилась ему?»

Это высказывание в книге не датировано, да и за дословность нельзя поручиться (блоковская прямая речь нечувствительно переходит в косвенную), но беспокоившее Блока «лишь одно» настолько велико, что решительно перевешивает дипломатичное заверение мемуариста «очень любил ее».

Юрий Анненков в книге «Дневник моих встреч» имел возможность дословно и без оговорок привести те крики, которые вырывались у Блока в последний год жизни:

«— Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу.

– Опротивела марксистская вонь».

Первый иллюстратор «Двенадцати» утверждает, что «для Блока революция умерла, когда ее стихийность, ее музыка стали уступать место "административным мероприятиям власти"». И 1919 год поэт упоминает как рубежный.

«Символический поступок: в советский Новый Год я сломал конторку Менделеева», — записывает Блок 31 декабря 1919 года. Под «советским» он имеет в виду новый календарный стиль (через две недели они «с Любой вдвоем» встретят 1920 год «по старому»). Но характерно, что эпитет «советский» Блок никогда не употребляет в положительном или хотя бы в нейтральном смысле. Это слово для него символизирует зло, разрушение, несовместимость с культурной традицией.