Александр Блок

Блок и Любовь Дмитриевна отдались игровой стихии, нашли каждый свое место в мощном театральном потоке. Они порознь проходят соблазны: Блок — искушение демонической влюбленностью, в которой доминирует гордыня и начисто отсутствует трепетная самоотверженность — основа светлой любви. Любовь Дмитриевна — искушение легкомысленной интрижкой, опытом любовного гедонизма.

Эти соблазны — естественные компоненты человеческого эмоционального спектра. Такие импульсы ведомы всем людям без исключения. Только одни их в себе подавляют, а другие — выводят наружу. Что касается Блоков, то на моральную безупречность они никогда не претендовали и не осуждали других за то, что делают сами. Они не циники: никто в результате их любовных игр не унижен, не растоптан. Переступая моральные границы, они рискуют прежде всего собой и своей близостью, то есть ценнейшим, что у них имеется в земной жизни.

Почему-то некоторые биографы, касаясь этой страницы в судьбе Любови Дмитриевны, спешат оскорбительно отозваться о Чулкове: мол, он как поэт, как литератор не идет ни в какое сравнение с Блоком. Ну, с Блоком мало кто вообще идет в сравнение, а Чулков — при всей скромности дарования — человек все-таки не пустой. Блок для него, как и для многих других современников, нашел точное и конкретное место в собственной жизни. В чулковском «мистическом анархизме» Блок вылущил для себя зерно стихийного демократизма (самому ему свойственного по природе), а всяческую риторику отверг. Общение с Чулковым помогло Блоку в формировании «антитезы» первому периоду творчества, в переходе к земным реалиям и плодотворной — до поры — тотальной иронии. Отпечаток диалога с Чулковым остается на одном из отрезков блоковского прихотливого пути. Но до дружбы у них дело не дошло — очень дистанционное приятельство. Может быть, именно поэтому Чулков нисколько не задевает в Блоке нерва ревности — ни во время любовной истории, ни после.

Что же касается Любови Дмитриевны, то с Чулковым она «не говорит по-японски» (вспомним шуточную формулу из стихотворения Лидии Лесной). Их объединяет другое: «Мой партнер этой зимы, первая моя фантастическая „измена” в общепринятом смысле слова, наверное, вспоминает с не меньшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру».

Любовь Дмитриевна и в свои пятьдесят шесть — пятьдесят семь лет (когда написаны цитируемые заметки) не сделалась ханжой и моралисткой. Она спорит с самим понятием измены — беря его в кавычки, да еще и снабжая эпитетом «фантастическая». Ее непритворная раскованность, выраженная самыми простыми и прозрачными словами, ошеломляет. Займись Любовь Дмитриевна вовремя писанием прозы, может быть, смогла бы посоперничать с Зиновьевой-Аннибал, чья книга «Трагический зверинец» так понравилась Блоку. «Роковых женщин» в прозе начала двадцатого века предостаточно, а вот женское легкомыслие, романтика мимолетной страсти — это так и осталось невоплощенным.

Любовь Дмитриевна свои любовные сюжеты предпочла не писать, а разыгрывать, устраивая «театр для себя». Кутежи в ресторанчиках с «отдельными кабинетами». Приход к жене Чулкова с целью устроить сцену а-ля Достоевский. Рассудительная Надежда Григорьевна (она на пять лет старше супруга) в игру не включается и ждет, по словам Любови Дмитриевны, «когда ее верный, по существу, муж бросит маскарадную маску». «Верный по существу»… Нетривиально сказано, хотя чужое страдание слишком легко вынесено за скобки.

Блок и Любовь Дмитриевна не расстаются в эту зиму, а разлетаются … Такое слово потом употребит Андрей Белый, описывая их эксцентричный способ совместно-раздельной жизни. И в своих полетах, шокирующих посторонний взгляд, они не теряют ощущение связи, присутствия в единой атмосфере. В создании этой атмосферы они участвуют на равных. Стихи цикла «Снежная маска» переписаны рукой Любови Дмитриевны, как и многие другие произведения Блока, они — часть их общей духовно-эмоциональной собственности. Тут неточно было бы говорить о «соавторстве»: все-таки стихосложение — процесс сугубо индивидуальный, точнее будет назвать жену поэта соучастницей его рискованной игры на границе добра и зла, жизни и искусства.

И она с весомым правом присваивает своим мемуарным фрагментам статус необходимого комментария к стихотворному циклу Блока: «Не удивляйтесь, уважаемый читатель, умилению и лиризму при воспоминании об этих нескольких зимних месяцах — потом было много и трудного и горького и в „изменах”, и в добродетельных годах (и такие были). Но эта зима была какая-то передышка, какая-то жизнь вне жизни. И как же не быть ей благодарной, не попытаться и в вас, читатель, вызвать незабываемый ее облик, чтобы … читая „Снежную маску” и другие стихи той зимы, вы бы развеяли по всему нашему Петербургу эти снежные чары и видели закруженными пургой всех спутников и спутниц Блока».