Александр Дюма

Дюма удостоился высшей чести – он встречался с Шатобрианом, добровольным изгнанником, который сказал, что готов вернуться во Францию в том случае, если, к несчастью, окажется, что герцогиня де Берри арестована и нуждается в его защите. Преклонение Александра перед автором «Гения христианства» было так велико, что ему показалось, будто он различает у этого отъявленного сторонника легитимистов проявление здравого демократического смысла. Кроме того, ему выпало счастье быть представленным Ортанс де Богарне, дочери императрицы Жозефины и матери Луи Наполеона Бонапарта. Она пригласила его на обед, и Александр был совершенно очарован этой великосветской дамой, столь тесно связанной с наполеоновской славой. Когда все встали из-за стола, он, набравшись смелости, попросил ее сесть к роялю и исполнить романс собственного сочинения. «Вы покидаете меня, стремясь к славе», – начала она, и ему показалось, будто он слышит голос сестры, которая пела тот же романс, когда Александру было пять лет. Растроганная тем, насколько он перед ней преклоняется, Ортанс де Богарне пригласила его снова прийти к ней на следующее утро; в тот день, прогуливаясь с ней по парку, он заговорил о политике и попытался объяснить собеседнице, что является «республиканцем-социалистом», а следовательно, человеком, приемлемым в обществе, в отличие от «республиканцев-революционеров», повинных в глубочайших заблуждениях и жесточайшем насилии. По его разумению, счастье простых людей вполне согласовывалось с сильной и справедливой властью. Для главы государства самое важное – уметь примирить правосудие и милосердие, заботу о поддержании порядка и доброжелательность. Ортанс де Богарне позабавили эти разумные высказывания, она вспомнила о политических чаяниях своего сына и спросила Александра, что бы он посоветовал Луи Наполеону Бонапарту, если бы тому захотелось добиться власти. «Я посоветовал бы ему просить отмены его изгнания, купить землю во Франции, сделать так, чтобы его выбрали депутатом, попытаться благодаря своему таланту получить большинство в палате и воспользоваться этим для того, чтобы низложить Луи-Филиппа и быть избранным королем вместо него». В благодарность за этот добрый совет она показала Дюма реликвии, которые хранила со времен Империи. Стоя рядом с ней, он уже толком не понимал, где находится – в светской гостиной или в музее, увековечившем славу Наполеона.

Несколько дней спустя у него снова появился повод для восторга, на этот раз совершенно иной. Дюма гулял в горах над Шамони, среди ослепительно сверкающих ледяных глыб. Проводник Жак Бальма рассказывал ему о восхождении на Монблан, которое совершил вместе с доктором Паккаром в 1786-м, годом раньше Соссюра. Александр, совершенно очарованный, любовался белизной вечных снегов и одновременно восхищался мужеством человека, первым ступившего на них. Когда Александр вновь спустился в долину, он чувствовал себя так, словно омылся чистотой и вместе с тем набрался сил.

Белль не сопровождала его на самых опасных прогулках, но радовалась, видя, как он окреп и повеселел, каким снова сделался решительным и смелым. После трех месяцев скитаний по Швейцарским, Французским и Итальянским Альпам Александру внезапно захотелось снова окунуться в парижское варево, где вперемешку кипели литература и политика. За время его отсутствия холера окончательно пошла на убыль; было назначено новое правительство Су, в котором Тьер стал министром внутренних дел, а Гизо – министром народного просвещения; Франция использовала армию для того, чтобы заставить Нидерланды признать независимость Бельгии… Но самой важной новостью для Александра был провал пьесы «Сын эмигранта», которую начали играть, пока он был в Швейцарии. Освистанный уже в день премьеры, спектакль продержался всего девять вечеров, и, несмотря на то что имя Дюма не стояло на афише, именно его журналисты обвиняли в полном отсутствии воображения. «Подобные пьесы не стоят даже того, чтобы их обсуждали, – читаем мы в „Constitutionnel“, – от них надо отделываться как можно скорее, как отбрасывают ногой мерзкий предмет. До чего мы дошли, если имя талантливого человека оказалось привязанным к этой пьесе словно к позорному столбу? Правда, на этот раз писатель обрел наказание в самом своем проступке: похоже, весь его талант здесь и угас».

Стало быть, в то самое время, как он думал, будто возродился в чистом горном воздухе, в Париже его сочли окончательно погребенным? «Добычу растерзали основательно, – пишет он в своих мемуарах, – у меня на костях не осталось ни клочка мяса». Тщетно старался он вновь завязать отношения с директорами театров – театральные люди суеверны. Они едва узнавали его, встречая за кулисами. Многие из них поверили в то, что он приносит неудачу…