Александр II

– Я посоветую великому князю учесть ваши замечания, но прошу понять меня: приказать главнокомандующему выше моих возможностей. Когда император прибыл в Кишинёв, то сразу оговорил, что ни он, ни я, как военный министр, в оперативные дела Дунайской армии вмешиваться не будем.

– Возможно, государю и не следует, но вам, Дмитрий Алексеевич, при таком главнокомандующем, тем паче при начальнике штаба Непокойчицком, отстраняться от решения вопросов, от коих зависит, как скоро мы закончим турецкую кампанию, не следовало бы.

Милютин насупил брови, отчего стал похож на обиженного мальчика.

– Вы забываете, главнокомандующий родной брат императора.

– То и прискорбно при полководческих способностях великого князя.

– Князь Горчаков докладывал государю об усилении агрессивности англичан в связи с нашим продвижением на Балканах. Меня, как военного министра, тревожат не только военные крейсера Британской империи, какие могут появиться в проливах, но и возможный альянс англичан с австрийцами, что на руку и пруссакам.

– Тем паче это требует от генерала Гурко решительного продвижения к Адрианополю. А австрийцы бряцают оружием с той поры, когда мы появились на Дунае.

– Убеждён, когда замолкнут пушки, дипломаты, усевшись за стол переговоров, дружно набросятся на нашего министра иностранных дел. Каждая из держав постарается урвать для себя лакомый кусок.

– Ну, вас, ваше превосходительство, упрекнуть будет не в чем. Мы выполнили миссию, дали свободу болгарам.

– Естественно. Однако историки трактовали и будут трактовать историю, как угодно политике. Они, заверяю вас, постараются найти криминал у России. Наше внешнеполитическое упущение в том, что мы ещё до начала военных действий видели лишь одного противника – Османскую Порту, но забывали Британию, которая постарается использовать турецкую армию для ослабления России, дабы умалить влияние российское на Кавказе и в Туркестане. Всем нам понятна воинствующая речь лорда Биконсфилда на банкете в Эймстери за год до нашей кампании. Биконсфилд откровенно призывал к крестовому походу против России. Однако мы к этому отнеслись благодушно, как к лепету малого ребёнка.

На Рождество полковой священник отслужил молебен, преображенцам преподнесли по чарке и, хотя полк был на марше, кашевары приготовили горячую пищу.

Поел Силантий Егоров сытно, силы прибыло. Повеселели гвардейцы, да и что ни день, всё ближе конец войне. Турки отступают к югу, преображенцы преследуют их неустанно. Идут протоптанной дорогой, а вокруг намело высокие сугробы.

– Сечень[73] зиме серёдка! – говорят солдаты.

– Снегов надуло, знать, к урожаю хлебному.

– С января отёлы радуют душу. Бывало, телка ещё мокренького внесёшь в избу, он ножки раскорячит, трясётся, а детишкам в радость.

– Эх, тоска-кручина, крестьянские страдания…

На пятые сутки подступили преображенцы к Татар-Пазарджику.

– Видать, жаркое дело будет, – решили гвардейцы. – Эвона, все наши до кучи собираются.

Свернули преображенцы в сторону, в заснеженное поле, устроили бивак побатальонно. Достали из вещевых мешков нательное чистое бельё, за неимением бани растёрлись снегом и переоделись.

– На суде Господнем солдат русский телом и душой по всей форме чистым стоять должон…

А многими дорогами подтягивались к Татар-Пазарджику колонны отряда генерала Гурко с целью окружить турецкую армию…

Предугадав намерения Гурко, Сулейман-паша ночью отвёл войска к Адрианополю.

Угрюмо наблюдал Сулейман-паша, как, табор за табором, проходили мимо него войска. Нет, никогда не думал он, привыкший к победам и славе, что доживёт до такого позора – видеть, как бегут его аскеры. Его, Сулеймана, армию гонят, подобно стаду баранов.

Темнеют воды Марицы-реки, несут ледяную шугу. Берёт начало Марица с отрогов гор Родопа и своим верхним течением с запада на восток орошает обширную Филиппопольскую равнину, а затем Адрианопольскую.

В верхнем течении Марицы, при впадении в неё реки Поповицы, лежит город Татар-Пазарджик.

Молчаливо сгрудились за спиной Сулеймана военачальники. Скоро, совсем скоро держать им ответ перед судом Абдул-Хамида. Как и какими словами будут оправдываться? Разве поймут старые, мудрые судьи султана его, Сулеймана, что не по его вине завязли таборы на Шипке, и кто знает, может, сегодня аллах был бы милостив к судьбе Оттоманской Порты?

Неожиданно Сулейман-паша говорит вслух:

– Когда повезут меня через ворота Орта Капуси[74] и палач занесёт над моей шеей секиру, произнесу я слова пророка: судьба каждого правоверного записана в священной книге аллаха.

Чуть повременив, Сулейман-паша подозвал Фауд-пашу:

– Достойный Фауд, ты покинешь Татар-Пазарджик, когда последний табор уйдёт из города…

Стамбулская осень уступала зиме. Обычно зима здесь мягкая и снега с морозами редки. Случится, лягут, а вскорости черноморские сырые ветры съедят их без остатка. Оттого не только хижины бедняков, но и дома знати без обогрева.

Однако в тот, военный год зима грозила быть суровой. Начались ранние для Стамбула заморозки, подули северовосточные ветры. Но не предстоящая зима пугала османов, страшила приближающаяся армия гяуров.