Александр Юдин

На покровских праздниках и столкнула Саню Юдина судьба еще раз с Кешкой Елионским. За прошедший год Кешка раздался в плечах, превратился с детину почти саженного роста и соответственно немалого веса. На верхней губе его черной гривкой поднялись усы, а глаза засветились решимостью.

В покров день позже обычного дымились трубы васильковских подворий, блинный запах шел по улицам. Нетрудно было понять, что деревня готовилась к празднику: отмолотились мужики, солому на гумнах уметали, излишки скота забили. Начиналось короткое, но обильное пиршество: пельмени стряпали в каждом доме, сивухой подзапасались все. Многие с утра ходили хмельные.

Парни вдоволь выспались и собрались толпой возле крестового дома сельского старосты. Кешка затеял спор. Он презрительно посматривал на своих сверстников и кричал:

— Я могу порвать веревку любой толщины! Лишь бы с разбегу!

Парни возражали. Некоторые, поплевываясь, отходили в сторону.

— Ну, несите веревку! — кричал Кешка.

Кто-то принес крепкую конопляную веревку, выговорив при этом с Елионского четверть водки. К месту спора собрались мужики, бабы, нарядные девки. Мужики вытащили шитые гарусом кисеты.

Веревку привязали между столбами у ворот старостиного дома на высоту груди. Кешка, отойдя от столбов сажен на шесть, грудью налетел на нее. Но веревка крепка. Невытянутая, она сильно пружинит, и Кешка, ударившись, мгновенно шлепается задом в снег. Поднявшись, он уже, как бы извиняясь, смотрит на хохочущих односельчан и разбегается еще раз. Безрезультатно… После третьего разбега сдается…

— А ну, кто порвет? Тому, ей-богу, заклад дам, вот трешница!

— Я порву! — глухо сказал Саня, войдя в круг.

— Ты? Да тебе ее сроду не порвать!

— Пусть попробует, — примирительно говорят, парни. — Все равно попусту!

Саня, насупившись, отошел в сторону. Разбежался. И с налету ударился о веревку так, что загудели столбы. Будто полоснутая ножом, она разлетелась пополам. Парни загалдели наперебой:

— Вот это да-а-а!

— Пропала веревка!

— Ничего, сростить можно.

— Проворный Сано!

Потом все стихли, наблюдая за Кешкой. Он хлопал о голенище плетью. «Полезет в драку», — подумал Саня и внутренне весь сжался. По драки не случилось. С притворным спокойствием подошел сын подрядчика к Сане и, цыкнув в сторону, сказал:

— Порвал? Ну, и обормот. Она же надтреснула еще от меня!

Парни посмеялись и начали расходиться. На улочках звенели песни.

Незаметно прошел день веселья. Подкралась ночь. Тонкая полоска зари осталась на горизонте, и лед на озере посеребрился. Замолкли песни. Мужики, парни разбрелись. Саша пошел начинающей темнеть улицей к родному дому. Около последнего переулка его догнали двое верховых. Свистнула нагайка. Воспламенилось лицо. Кровь моментально застлала глаза, но Саня все-таки успел различить в темноте тонконогого жеребца Кешки Елионского и его хищную посадку. Правый глаз моментально заплыл. От удара парень упал на колени.

* * *

Петруша Смолин рассчитал артель почти перед рождеством. Деньги выдал сполна и наказал:

— На будущий год приходите ко мне робить непременно!

— Спасибо, ваше степенство! Не забудем твоей доброты. Придем! — сулили мужики, не понимая, что труд их оплачен по дешевке, что у купчины под маской благодетеля проявлялся во взгляде матерый хищник.

Пошел Саня к новому хозяину — Дунаеву. Как и отец, на каменную работу. Жил вместе с другими работниками в большом деревянном флигеле, неподалеку от купеческого дома и лавочек.

Мерно и медленно шли дни. Ограниченный в недалеком прошлом интересами родной семьи и села, он теперь удивлялся, как это раньше не мог приметить, что, кроме мирка, который его окружал, существует другой мир, полный неизведанного и непонятного.

Курган остывал от потрясений первой русской революции. Наступала реакция. Затихли сходки. И листовки, появлявшиеся ранее в самых неожиданных местах, исчезали. Много замечательных зауральских революционеров томилось в тюрьме. Все больше нищала основная масса зауральского крестьянства. Хищники-капиталисты протягивали свои щупальцы к основному богатству нации — к земле. Происходило значительное сокращение земельных наделов. Норма земельного надела на одну душу (мужика) в Сибири понизилась к 1911 году до 12 десятин, а в Зауралье она оказалась еще ниже. В Курганском уезде средний земельный надел к этому времени составлял 9,3 десятины[6]. Увеличились мирские сборы и казенные оброчные подати.

Бесправными и забитыми были зауральские мужики. Крестьянские начальники — урядники, приставы, писари, старшины и всякого другого рода чины — «опекали» крестьян, да так, что и передохнуть было некогда, хоть всю жизнь в ярме ходи. Один весельчак-мужик из Утятской волости сказал на базаре такие слова: «Нашим братом распоряжается даже кухарка крестьянского начальника»,[7] — и не сдобровал, угодил в «чижовку».