Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры

Александр замолчал, успокоившись на минуту, склонил голову ей на грудь; Таис гладила и целовала его волосы. Это было хорошо, это было как раз то, что ему требовалось. «Если правы Калан и Пифагор, и люди живут много жизней, в моей следующей я выберу другую дорогу», — подумал он и закрыл глаза.

Прошло уже (всего) шесть месяцев со смерти Гефестиона. Внешне казалось, и всем хотелось так думать, что Александр взял себя в руки, успокоился. Но стоило копнуть поглубже… Какие пропасти там раскрывались, какие бездны! Ничего не прошло и не успокоилось — он загнал свою тоску и боль в дальний угол души и держал там всеми силами, какие у него были. Все другое делалось через силу, все держалось на одном чувстве долга. Он скрывал от Таис свое истинное состояние, щадил ее из любви. Это было все, что он мог сделать для нее — щадить. А ей казалось, что Александру удалось найти шаткое внутреннее равновесие, что самое страшное позади, и будет только лучше… Как хотелось, чтобы все возвратилось на круги своя. Да-да, надежда, лежащая на самом дне ящика Пандоры…

Вернувшись в Вавилон, Александр окунулся в море дел. Его ожидало посольство из Афин. Как и предполагал Александр, его решение о возвращении изгнанников, сообщенное прошлым летом на Олимпийских играх, было принято «на ура» всеми, кроме афинян. Сейчас они искали к нему подходы, явившись с венком[52] и с пожеланиями всяческих благ. Царь принял их милостиво, но остался при своем мнении, а чтобы смягчить отказ, отдал Афинам все статуи и культовые предметы, вывезенные Ксерксом из Эллады.

К этому времени в Вавилон подошел флот Неарха, поднявшийся из Персидского залива вверх по Евфрату. Другой флот от финикийцев прибыл из Тапсака. Третий строился на месте из кипарисового дерева, единственного корабельного дерева, который можно было найти в Вавилонии. Сооружалась гавань, способная вместить тысячу кораблей. Весь город, уже всегда бывший многонациональным по своему населению и духу, наполнился корабельщиками, водолазами, ныряльщиками за багрянками, шедшими к Александру из Финикии и всего побережья.

Александр обрадовался Неарху и остался доволен его работой. Царь устроил пир в его честь, на котором они обсудили вопросы, касающиеся предстоящей морской экспедиции. Александр всегда сочетал на пирах приятное с нужным. Царь оставил Неарха на посту наварха (адмирала), что очень обрадовало критянина. Пердикка вышел в первые люди, приняв командование первой «Гефестионовой» илой, а Евмену была отдана вторая. Наконец он разделался с канцелярией и перешел в генералы армии. Птолемей стал третьим человеком в армии. Так что, кому-то смерть Гефестиона принесла горе, а кому-то повышение по службе.

Геро лежала без сна, в голову лезли какие-то ненужные думы. Глупости, одним словом. Ей припомнился сегодняшний разговор с Таис, когда они наряжались для ужина.

— А что ты не наденешь красное платье, которое я тебе подарила, — предложила Геро, видя, что Таис смотрит в гардероб с тупостью быка и даже как будто пускает пар из ноздрей. Это состояние называлось «Мне совершенно нечего надеть».

— Александр его порвал, — пробормотала Таис.

— Что-что?

— Он очень сожалел, оно ему всегда нравилось.

— Зачем же он его порвал? — не поняла Геро.

— Ну, не специально… в порыве страсти. — Таис смущенно развела руками, а спартанка прикусила язык.

Геро напрягла память, но не припомнила, чтобы Неарх за всю их совместную, вполне счастливую, но ставшую уж слишком спокойной жизнь, срывал с нее одежды или делал что-то в этом роде. Геро вздохнула. Таис не рассказывала много об их отношениях с Александром, но, практически живя в ее доме, Геро до многого доходила сама. Например, если Таис не виделась с Александром даже три дня, за которые афинянка совершенно изводилась, то можно было не сомневаться, что четвертый они проведут, скажем так, вдали от посторонних глаз.

Геро повернула голову к спящему Неарху. Они не виделись не три дня, а больше месяца, и вот он уже спит. Нечего сказать, роковые страсти! Они так привыкли друг к другу, так срослись и так уверены друг в друге, что даже его женитьба на молодой персиянке не вызвала в Геро ни особого беспокойства, ни ревности. Хотя, хотя… На Неарха она подействовала бодряще. Ладно, не будем разбираться, почему. Геро наклонилась над ним и в слабом свете масляной лампы, которую она держала над ним, как Психея над Амуром, рассматривала его лицо. Черные волосы на висках поседели, смуглая кожа огрубела, покрылась морщинами. Бородой зарос, как Посейдон.

Неарх проснулся, по старой солдатской привычке, моментально. И на загадочный блеск в карих глазах Геро среагировал моментально:

— Что, моя красавица?

— Ты меня любишь?

«Та-а-ак», — подумал Неарх. Он как будто не забыл привезти подарки, и в его вещах она как будто не нашла чужого дамского зонтика. Он решил ответить предложением, исключающим двоякое истолкование, предельно ясно: «Да». Но не тут-то было.

— Да и все? Очень убедительно! — фыркнула Геро.

«Та-а-ак», — подумал Неарх и сделал еще одну попытку: