Александр Невский. Сборник

   — Теперь татары хотят переписать всех новгородцев, чтобы верную дань получить.

Буря негодования пронеслась над толпой.

   — Не волим, не надо, сами заплотим! — неслись крики.

Толпа заколыхалась. Симский молчал, повесив голову. У самого входа на лестницу стоял Солнцев, посланный князем. Он ждал удобного момента, чтобы взойти на помост и держать речь.

Долго продолжался шум, долго, как море, ревела толпа. Симский выжидал время, но, казалось, этому реву не будет конца.

Посадник поднял руку. Толпа начала стихать.

   — Татарская несметная рать идёт к Новгороду и теперь небось уже под стенами его, — начал было Симский.

Но рёв снова прервал его:

   — Бить челом князю: пусть выходит на ратное поле с погаными! А мы не волим!

В это время на помост быстро начал взбираться Солнцев. При виде его толпа смолкла.

   — Князь готов живот свой положить за Великий Новгород и Святую Софию, — начал он.

   — Любо! Любо! — заревела толпа.

   — К Новгороду подступила несчётная татарская рать, а у князя дружины мало; и князь велел сказать вам, что покориться необходимо; а коли не покоритесь, так князь тотчас же со своею дружиною оставит город.

Словно гром небесный, оглушили эти слова новгородцев. Наступило гробовое молчание. Солнцев также быстро, как и взошёл на помост, сошёл с него. Остался один Симский.

Толпа не знала, что сказать, что сделать.

   — Так как же, православные, видно, покориться? — спросил Симский.

Вече не отвечало ни одним словом, оно молча начало расходиться по домам. Новгород вторично смирился.

Смирился Новгород; словно в могиле всё замерло, затихло, а татарские счётчики шныряют из дома в дом, переписывают поголовно вольный новгородский люд.

Окончили перепись, забрали казну новгородскую и повезли её к хану.

XVI. СВАДЬБА

Замер Великий Новгород. В каждом доме воцарилась тоска безысходная, кручина горькая.

А князю тяжелее всех. Хорошо сознавал он, что поступил благоразумно, что иначе и нельзя было поступить, но вместе с этим сознанием тяжело было у него на сердце, болела душа.

Тяжёлое настроение князя перешло и на дружину. Как в воду опущенные ходили они, словно похоронили что; меж собой даже стали недружелюбны, словно кошка чёрная меж них пробежала.

Никак не могут они примириться с тою страшною мыслию, что из вольной дружины, знавшей только князя да себя, вдруг они стали почти подручниками татар. Того и гляди, что эта свободная дружина вместе с князем станет рядом с поганой татарвой, должна будет подчиниться ей и идти не на защиту родимых русских городов, а на их разорение.

Кровь стыла у дружинников при этой мысли, и все, не сговариваясь, порешили на одном: они люди свободные, хотят служат в дружине, хотят нет, и как ни любят они своего князя, как ни дорожат им, а, в случае чего, порешили оставить его.

Тяжело было для них это решение, но лучшего выхода придумать не могли.

К этой же мысли пришёл и Солнцев. Пасмурен стал он, улыбка и ласка боярыни не могут разогнать туч на его лице. И хочет он быть с боярыней ласковым, да ласка-то выходит совсем не такова, как прежде, какая-то грустная, не весёлая.

Заговорить хочется Марфе о свадьбе, да слова как-то с языка не идут. А сам тоже ни слова не говорит, ходит словно в воду опущенный.

«Уж не разлюбил ли он меня? — думает иной раз боярыня. — Может, жениться-то ему и не хочется, оттого он и не весел?»

И мучается боярыня и страдает, начинает молиться, и молитва не идёт на ум.

   — Извелась ты совсем, моя любушка, — заметил ей однажды Солнцев.

Боярыня расплакалась.

   — Да почто же ты, любушка, о чём такое? — встревожился Солнцев.

   — Да мне всё думается... — начала было боярыня, но остановилась.

   — Что? Что такое думается?

   — Да что ты разлюбил меня! — проговорила, улыбаясь сквозь слёзы, боярыня.

Солнцев при этих словах даже отшатнулся.

   — Разлюбил?! Да кто же это сказал тебе, да кто тебе нашептал?

   — Уж я и не знаю, так мне думается, совсем ты какой-то чудной стал, не такой, как был, теперь и не узнаешь тебя.

   — Да родимая ты моя, Марфушенька, ведь ты знаешь, что любить я тебя ещё больше люблю, да другие дела кручину нагоняют на меня.

   — А я, окромя тебя, ни о каких делах и не думаю, да и знать их не хочу, только бы ты, мой любый, не разлюбил меня.

   — Да во всю жизнь не разлюблю я тебя, мою касатку, умирать буду, тебя вспоминаючи.

Боярыня припала к нему да так и замерла.

   — А я, — говорил повеселевшим голосом боярин, — не с тем и шёл к тебе. Оттого у меня немного на сердце легче стало, веселее как-то на свет Божий взглянулось, пора горе всякое побоку, пора и счастья отведать, пойду, мол, к своей голубушке да потороплю её свадьбой. Так что же, любушка?

   — Вестимо так, золотой мой, только что же торопить меня, я не девица красная, а вдова, приданое моё всё готово, а какие же ещё сборы, я и не придумаю, — щебетала боярыня.

   — А коли так, так нечего и дело откладывать, значит, весёлым пирком и за свадебку.

   — А я уж боялась и говорить-то тебе...

   — Что такое?

   — Да о свадьбе-то!..

   — Что так?

   — Да всё то же, думала, ты не хочешь...

   — Э, Марфуша, Марфуша, да кабы ты только знала да ведала... — начал было Солнцев, обнимая боярыню, но та не дала окончить ему.