Александр Островский

У кого из этих русских издателей в душе живет жилка жажды творчества и кто занимается издательством не столько ради возможных выгод, сколько ради того, что этим создаются культурные ценности? Это — А. С. Суворин.

И вот когда история будет судить его — пусть она не забудет и этих сторон жизни Суворина».

И хотя в глазах ярых противников Суворина общение с ним означало чуть не моральное падение, он был отнюдь не изолирован от выдающихся деятелей культуры. В переписке с Сувориным были все великие русские писатели, его современники, многие из них — в близких отношениях с ним. Смертельно больной Некрасов, ободренный суворинскими проникновенно-сочувственными словами о нем в «Новом времени», доверил ему свои стихи, которые тот и опубликовал после смерти поэта. Доверительными были встречи, беседы Суворина с Достоевским, тесные отношения установились у него с Толстым, Лесковым, сотрудничавшим в «Новом времени». К Суворину обращены самые содержательные письма художника И. Н. Крамского, не говоря уже о Чехове, делившемся с Сувориным своими сокровенными мыслями. И еще многие другие крупные русские писатели, философы, деятели культуры были связаны с Сувориным, так что Островский не был в этом одинок. Но Александр Николаевич и вообгце-то не очень обращал внимания на «партийные клички», за которыми обычно скрывается не то, что говорится. Те же прогрессисты, либералы, попробуй не согласись с ними в чем-нибудь, не раздели их лозунги, не лягни того, кого они давят, с таким волчьим оскалом набросятся на чужака, что куда только денутся их красивые речи о свободомыслии, независимости личности. Александр Николаевич ценил в человеке прежде всего творческие качества, широту взгляда, терпимость к иному мнению, а всего этого не был лишен Суворин. Конечно, и это могло быть расценено как наказуемое ретроградство, как забвение уроков идейной непримиримости. А этих уроков было немало, хотя бы история с романом Лескова «Некуда». Публикация этого антинигилистического романа в журнале «Библиотека для чтения» вызвала в свое время целую бурю возмущения либеральной, радикальной критики, требовавшей закрыть доступ к публикации вообще чего-либо, «выходящего из-под пера» Лескова, призывавшей писателей порвать с этим прокаженным, не подавать ему руки, не печататься рядом с ним и т. д. Книгоиздатель Вольф, осмелившийся издать «Некуда» отдельной книгой, получал анонимные письма с угрозою, что если он не прекратит продажу этой книги, то его магазин будет спален, уничтожен. А Лескову прямо угрожали, что его застрелят, повесят, но не столько даже это унижающе действовало на бедного писателя, сколько обвинение его в том, что его роман сыскной, что он написал его по заказу полиции и получил за него из этого источника крупный гонорар. Вот это-то и было страшнее всего для русского писателя, не дай бог объявят о связи с властями, о доносительстве. Клевета, конечно. Но ведь не отмоешься вовеки! Так всевластна была диктатура либерализма, определявшая в «общественном мнении» ту или иную писательскую репутацию.

И как чужда была такая нетерпимость Островскому!

Разговоры Островского с Сувориным могли затянуться допоздна. Немного сутуловатый, живой, очень подвижной и в свои пятьдесят лет, Алексей Сергеевич был, кажется, неистощим в беседах на литературные и общественные темы. Как и Александра Николаевича, его сильно занимала эпоха Смутного времени, весь ушедший в изучение Смуты, он, кажется, и в современности жил предчувствием ее, необычно было видеть, как при этом на его типично русском лице, окаймленном темною бородою, уже не играла, как всегда, добродушная улыбка, а застывала горькая складка раздумья, уносившего куда-то далеко его мысли…

Взаимные чувства удовлетворения испытали оба, когда была поставлена пьеса Островского «Без вины виноватые» и появился отзыв о ней Суворина в «Новом времени» (22, 24 января 1884 года). «Ни один из русских драматургов с самого основания русского театра до наших дней не сделал так много, как А. Н. Островский для русской сцены… — писал Суворин. — В Островском мы имеем истинного национального драматурга, сказавшего действительно новое слово в русской литературе и жизни». Александр Николаевич в ответ писал: «Много добрых слов сказали Вы обо мне… Искренно благодарю Вас за теплое, ласковое слово, что для меня ценнее всего в мире». Суворин отвечал: «За то, что сердце говорит — благодарить не надо. А я писал о Вас от чистого сердца, от благодарного сердца за те хорошие моменты, которые я испытывал в театре, в течение 18 лет, что я постоянно посещал. Ваша последняя пьеса растрогала всех так, что ничего подобного я никогда не видал… Возле меня сидел один художник, любящий корчить Мефистофеля. Он все время крепился, даже иронизировал надо мною, но последняя сцена так его захватила, что он приставил бинокль к глазам и продолжал в него смотреть на сцену даже после того, как занавес опустился. — Что вы, говорю, пойдемте. — А он все смотрит в бинокль, из-под которого слезы текли».

* * *