Александр Островский

Пропитавшись современностью, пьеса потеряла черты сентиментальной мелодрамы и превратилась в комедию нравов. Дульчин – герой «кредита», как Васильков был некогда героем «бюджета». А его избранница – современная женщина «без предрассудков» и все же непритворная чувством и переживающая в сотый раз обман доверия: сколько ее ни учи, а всякий раз у нее перед обманом широко открытые удивлением глаза…

Далек от прославленной пьесы и начальный сюжет «Бесприданницы». Актер Модест Писарев рассказывал его со слов Островского так:

«На Волге старуха с тремя дочерьми. Две разухабистые, и лошадьми править, и на охоту. Мать их очень любит, и им приданое. Младшая, тихая, задумчивая, бесприданница. Два человека влюблены. Один деревенский житель, домосед, веселиться, так веселиться, все удается у него. Читает “Апостола”, ходит на охоту. Другой нахватался верхушек, но пустой. Живет в Питере, летом в деревне, фразер. Девушка в него влюбилась, драма». «Нынешняя “Бесприданница”, – добавлял от себя Писарев, повторяя расхожее мнение, – бесцветное, кургузое произведение»[663].

Трудно найти здесь что-либо общее с прославленной пьесой. Лишь смутно рисуется во «фразере» профиль Паратова. Старших сестер Ларисы Островский тоже оставил за порогом пьесы, уведя их в предысторию. Зато Ларисе отдано все его внимание, ее драма получила социальный смысл, разработана в глубину, к тайным психологическим истокам. Вопреки мнению М. Писарева из начального наброска возникло не «бесцветное, кургузое произведение», возникла гениально-новая пьеса.

На рукописи «Бесприданницы» Островский пометил: «opus 40». Он вел строгий счет своим оригинальным сочинениям и на сей раз возлагал на «юбилейную» пьесу большие надежды. Начальнику репертуара П. С. Федорову он писал, посылая рукопись: «Этой пьесой начинается новый сорт моих произведений»[664]

.

Пьеса и впрямь была необычна. Малозамеченная и не оцененная современниками, она выбивалась из традиций бытовой драмы. Какая-то иная природа сценичности чувствовалась в ней.

Действие начато на высокой площадке над Волгой. Автор прорывает плоскостную декорацию, дает трехмерный фон – реки с бегущими по ней судами, заволжских далей, деревень и полей. Здесь самое место рассказать о страданиях поэтической души, побыть с нею на ее духовных вершинах. Но на той же площадке кофейня: суетная и нечистая жизнь губернского города, болтовня слуг, праздные разговоры…

Название пьесы читается как бытовое объяснение беды Ларисы: она бесприданница. Но одиночество ее так огромно, что, мнится, причиной тут не одна необеспеченность, бедность, а вообще несовместность души с этим миром.

Вот она садится в первом действии у решетки низкой чугунной ограды и молча, долго-долго смотрит в бинокль за Волгу. Кругом кипят копеечные страсти, борьба самолюбий, мелкие вожделения, а Лариса одна, совсем одна, наедине со своими мыслями и мечтами… Нехотя, как бы очнувшись, возвращается она в окружающий ее мир.

По особой затаенности и сложности душевных переживаний героини – поэзии недосказанного – «Бесприданница» предвосхищает поэтику чеховской драмы.

Брат Островского – Петр Николаевич, хорошо знакомый с Чеховым, писал ему в 1888 году: «В последние 10, 15 лет мы совершенно утратили понимание русской жизни. За эти годы совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнью, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат; люди иначе, не по-прежнему чувствуют жизнь, приспосабливаются к ней, веруют и не веруют, иначе ищут душевного равновесия…»[665]

Вероятно, все это не раз было переговорено им и в домашних неторопливых беседах с Александром Николаевичем. Островский любил «брата Петю», в их семье он был близким, домашним человеком. Бывший саперный офицер, человек оригинального склада, он был принят в дом еще и как крестный старших детей Островского – Александра, Миши и Марии. Петр Николаевич принадлежал к тем русским людям, которые при внешнем здравомыслии обладают каким-то «неправильным», будто грубо затесанным, корявым, но сильным, самобытным до вызова умом: величайшая проницательность и смешная наивность идут у них рядом, а случайный экспромт мысли они отстаивают с той же горячностью, что и глубокое убеждение.

Петр Николаевич был всегда неравнодушен к театру и при покровительстве старшего брата издавал даже в 1877 году «Театральную газету», вскоре, впрочем, заглохшую. В памяти современников он остался талантливейшим, но не осуществившим себя человеком, чудаком-одиночкой. Узнавший его в 1880-е годы Чехов находил, что, хотя взгляды его напоминают перепутанную проволоку («посмотришь на него справа – материалист, зайдешь слева – франкмасон»), он обладал редкостным критическим даром. Рыжеватый, скромный, он дымил плохой сигарой и обыкновенно помалкивал. Но если уж раскрывал рот, то не попусту. Автор «Степи» и «Иванова» прислушивался к его советам[666].