Александр Первый

— Не русский?

— Никак нет, англичанин.

— Где родился?

— В Кенте, близ Лондона.

— Каких лет в Россию приехал?

— Двух лет, вместе с родителем. В тысяча восьмисотом году отец мой выписан блаженной памяти покойным государем императором Павлом Петровичем и первый основал в России суконные фабрики.

— Говорите по-английски?

— Точно так, ваше величество!

Вопрос и ответ сделаны были по-английски. «Кажется, не врет», — подумал государь.

— Что же ты хотел мне сказать?

— Я полагаю, государь, что против спокойствия России и вашего императорского величества существует заговор.

— Почему ты так полагаешь?

В первый раз, подняв глаза от бумаги, взглянул на Шервуда.

Ничего особенного: лицо как лицо; неопределенное, незначительное, без особых примет, чистое, как говорится в паспортах.

Шервуд начал рассказывать беседу двух членов Южного Тайного Общества, поручика графа Булгари и прапорщика Вадковского, подслушанную у двери, в чужой квартире, в городе Ахтырке Полтавской губернии. Вадковский предлагал конституцию. Булгари смеялся: «Для русских медведей конституция? Да ты с ума сошел! Верно, забыл, какая у нас династия, — ну куда их девать?» А Вадковский: «Как, говорит, куда девать?..»

Шервуд остановился.

— Простите, ваше величество… страшно вымолвить…

— Ничего, говори, — сказал государь, еще раз взглянув на него: лицо бледное, мокрое от пота, безжизненно, как те гипсовые маски, что снимают с покойников; только левый глаз щурится, — должно быть, в нем судорога, — как будто подмигивает. И это очень противно. «Экий хам! — вдруг подумал государь и сам удивился своему отвращению: — это потому что я знаю, что доносчик».

Опустив глаза, опять принялся за крестики, палочки, петельки.

— «Как, говорит, куда девать? — подмигнул Шервуд: — перерезать!»

Государь пожал плечами.

— Ну, что же дальше?

Он почему-то был уверен, что слово «перерезать» не было сказано.

— Когда остались мы одни, Вадковский подошел ко мне и, немного изменившись в лице, говорит: «Господин Шервуд, будьте мне другом. Я вам вверю важную тайну». — «Что касается до тайн, — говорю, — прошу не спешить: я не люблю ничего тайного». — «Нет, — говорит, — Общество наше без вас быть не должно». — «Здесь, — говорю, — не время и не место, а даю вам честное слово, что приеду к вам, где вы стоите с полком».

А на Богодуховской почтовой станции, ночью, с проезжею дамою, должно быть, его, Шервуда, любовницей, был такой разговор: «Дайте мне клятву, — сказала дама, — что никто в мире не узнает, что я вам сейчас открою». Он поклялся, а она: «Я, — говорит, — еду к брату; боюсь я за него: Бог их знает, затеяли какой-то заговор против императора, а я его очень люблю; у нас никогда такого императора не было…»

— Кто эта дама? — спросил государь.

— Ваше величество, я всегда шел прямою дорогою, исполняя долг присяги, и готов жизнью пожертвовать, чтобы открыть зло; но умоляю ваше величество не спрашивать имени: я дал клятву…

«Тоже — рыцарь!» — подумал государь, делая усилие, чтобы не поморщиться, как от дурного запаха.

— Это все, что ты знаешь? — сказал он и, перестав чертить узор, начал писать по-французски много раз подряд: «Каналья, каналья, каналья, висельная дичь…»

— Точно так, ваше величество, — все, что знаю достоверного; слухов же и догадок сообщать не осмеливаюсь…

— Говори все, — произнес государь и начал ломать карандаш под столом, кидая на пол куски; чувствовал, что с каждым вопросом будет залезать все дальше в грязь, — но уже не мог остановиться: как в дурном сне, делал то, чего не хотел.

— Как ты думаешь, велик этот заговор?

— Судя по духу и разговорам вообще, а в особенности офицеров второй армии, заговор должен быть распространен до чрезвычайности. В войсках очень их слушают.

— Чего же они хотят? Разве им так худо?

— С жиру собаки бесятся, ваше величество!

«Он просто глуп», — подумал государь с внезапным облегчением. А все-таки спрашивал:

— Как полагаешь, нет ли тут поважнее лиц?

Шервуд помолчал и покосился на дверь: должно быть, боялся возвышать голос, а что государь плохо слышит, — заметил.

— Подойди, сядь здесь, — указал ему тот на стул рядом с собою: сделал опять то, чего не хотел.

Шервуд сел и зашептал. Государь слушал, подставив правое ухо и стараясь не дышать носом: ему казалось, что от Шервуда пахнет потом ножным, — запах, от которого государю делалось дурно. «И чего он так потеет: от страха, что ли?» — подумал с отвращением.

Шервуд говорил о двусмысленном поведении генерала Витта, который, будто бы, всего не доносит, — и генерала Киселева, у которого главный заговорщик Пестель днюет и ночует; о неблагонадежности почти всех министров и едва ли не самого Аракчеева.

— В военных поселениях людям дают в руки ружья, а есть не дают: при нынешних обстоятельствах такое положение дел очень опасно…

«Нет, не глуп; многое знает и меньше говорит, чем знает», — подумал государь.