Александр Первый

Вдруг вспомнилось, как брат Константин, еще мальчиком, из шалости отравил собаку, дав ей проглотить иголку в хлебном шарике. «Ну, что ж, собаке собачья смерть!» — усмехнулся со спокойным презрением. И в этом презрении все потонуло — боль, стыд, страх.

Позвонил камердинера, быстро, молча разделся и лег. Ночь провел дурно, без сна, но к утру сделался пот, и он заснул.

На следующий день встал почти без жара; только был слаб и желт, «желт, как лимон», — пошутил, взглянув на себя в зеркало. Оделся, умылся, побрился, все, как всегда. Войдя в кабинет, стал у камина греться; Волконский по бумагам докладывал, а государь все просил его говорить громче: плохо слышал. «As dief as pots», — опять пошутил.

Весь день был на ногах, в сюртуке. К обеду сделался жар. Виллие хотел ему дать лекарства, но он сказал, что примет вечером, а когда тот настаивал, — прикрикнул на него:

— Ступай прочь!

Обедал с государыней; подали суп с перловой крупою; съел и сказал:

— У меня больше аппетита, чем я думал.

Потом — лимонное желе. Отведал и поморщился:

— Какой странный вкус! Попробуйте.

— Может быть, кисло?

— Да нет же, нет, какой-то вкус металлический. Разве не слышите?

Велел позвать метрдотеля Миллера, заставил и его попробовать.

— Я уж не в первый раз замечаю. Смотри, брат, хорошо ли лудят посуду?

После обеда дремал на диване, а государыня читала книгу. Виллие опять завел речь о лекарстве.

— Завтра, — сказал государь.

— Вы обещали сегодня.

— Экий ты, братец! Ну, что мне с тобою делать? Ведь если на ночь приму, спать не буду.

— Будете. До ночи подействует.

Государыня смотрела на него с умоляющим видом.

— Вы думаете, Lise?..

— Да, прошу вас.

— Ну, ладно, давай.

Виллие пошел готовить лекарство и через полчаса принес 8 пилюль.

— Что это? — спросил государь.

— Шесть гран каломели и полдрахмы корня ялаппы. Ваше обыкновенное слабительное.

— Каломель — ртуть?

— Да, сладкая ртуть.

— Яд?

— Все лекарства суть яды, ваше величество: по русской пословице, одно дерево другим деревом…

— Клин клином вышибай?

— Вот именно, яд — ядом: яд болезни — ядом лекарства.

Проглотил пилюли и пошел к себе. Вечер провел опять с государыней. Болтали весело, или как будто весело, о таганрогских сплетнях, о председательше Ульяне Андреевне, которую поймали с подзорною трубкою на чердаке, когда она в окна дворца заглядывала; вспомнили, что сегодня — 6-е ноября, канун годовщины петербургского наводнения. — «Даст Бог, этот год будет счастливее!»

Вдруг встал и попросил ее выйти.

— Что с вами?

— Ничего. Кажется, лекарство действует.

Отлично подействовало; стало легче, жар уменьшился.

— Ну вот видите, Lise, говорил вам, что вздор, ничего не будет.

— Слава Богу! А вы еще принимать не хотели.

Но на следующий день признался ей, что вчера просил ее уйти не потому, что лекарство подействовало, а такая тоска вдруг напала, что не знал, куда деваться, и не хотел, чтобы кто-нибудь видел его в этом состоянии.

Приехал в Таганрог в четверг; пятницу, субботу, воскресенье все еще был болен; ни хуже, ни лучше, или то хуже, то лучше; а когда спрашивали, как он себя чувствует, отвечал всегда одно и то же:

— Хорошо, совсем хорошо!

Не изменял порядка жизни. Весь день — на ногах, в сюртуке; а если уж очень знобило, кое-как примащивался на диване, укрываясь одеялом или старой меховой шинелью. В те же часы вставал, ложился, обедал, ужинал. Садясь за стол, чтобы выпить стакан хлебной или яблочной воды с черносмородинным соком, крестился, как перед настоящим обедом; пил и похваливал:

— Прекрасный напиток, освежающий! Волконский мне дал, а ему сестра, а ей какой-то знакомый, в дороге. Очень, говорят, от желчи пользует, лучше всех лекарств…

А на Виллие смотрел волком; когда тот предлагал ему самое невинное слабительное, — молчал, хмурился или отшучивался.

— Эх, Яков Васильич, надоел ты мне хуже горькой редьки!

И, наконец, сердился:

— Оставьте меня в покое! И как вы не видите, что я от ваших лекарств болен? Стоит принять, чтобы сделалось хуже…

Продолжал заниматься делами или притворялся, что занимается.

— Поменьше бы бумаг читали, ваше величество! Вам хуже от того, — говорил Волконский.

— Рад бы, мой друг, да не могу: привычка. Как не позаймусь, — пустота в голове. Если выйду в отставку, буду целые библиотеки прочитывать, а то с ума сойду от скуки.

В обычные часы отсылал государыню гулять.

— Отчего вы не гуляли сегодня? Погода такая прекрасная. Вам надо пользоваться воздухом.

Она не смела сказать, что ей страшно уйти от него. Когда несколько часов не видела его и вдруг вглядывалась в лицо его, — страх жалил ей сердце не очень больно, тупо: так злые осенние мухи кусаются. А потом опять надежда; то страх, то надежда, — как летнею ночью в тихом воздухе, то теплая струя, то холодная. Но и сквозь страх — знакомое счастье, та особенная уютность, которую всегда испытывала во время болезни его: точно он маленький, а она нянчится с ним.

Приносила ему газеты, журналы. Особенно любил он модные: понимал толк в женских модах. Рассматривали вместе картинки; раскладывали ракушки, которые собрали на морском берегу, у карантина.