Александр Первый

— О, я уверен, что вы сказали не подумавши!

Хозяин видел, что дело плохо; подошел к Федорову и взял его за плечи.

— А вот мы в наказание Василия Михайловича в задний ряд кресел посадим.

— Сажайте, куда угодно, но я при нем читать не буду, — объявил Грибоедов, встал и начал ходить по комнате, куря сигарку.

Федоров краснел, бледнел, чуть не плакал, бедненький; наконец взял шляпу.

— Очень жалею, Александр Сергеевич, что невинная шутка моя была причиной такой неприятности, но чтобы не лишать хозяина и гостей удовольствия слышать вашу комедию, я ухожу.

Одоевский говорит: «Узнать Грибоедова, значит полюбить». Может быть, я не люблю его, потому что себя не люблю, боюсь его как двойника своего.

Июля 9. У Одоевского завтракал. Голова разболелась. Хозяин уложил меня в своем кабинете, опустил шторы и обвязал мне голову полотенцем с уксусом. Задремал я. Проснулся от разговора в соседней комнате.

— Сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно, веселый человек. Тьфу, злодейство! Да мне вовсе не весело, скучно, несносно, отвратительно. Завиваюсь чужим вихрем, живу не в себе. А время летит; в душе горит пламя, в голове рождаются мысли. Отчего же я нем, нем как гроб? Гожусь ли я на что-нибудь, умею ли писать, — право, для меня все еще загадка. Душа черствеет, рассудок затмевается; впереди темно, тоска неизвестная… Воля твоя, если это еще долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением, — пусть оно останется добродетелью тяглого скота… Саша, Саша, голубчик, ну, помоги, ради Христа, скажи, что мне делать, чем избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди…

«Вот тебе, Вася, и репка!» — вспомнилось мне словцо секунданта Каверина над убитым Шереметевым.

Жутко стало, как будто подслушал я двойника своего, который мне же обо мне рассказывал.

Одоевский утешал Грибоедова, но тот, уже не слушая, сел за клавесин и начал играть. Играл долго. Так целыми часами может импровизировать, забыв обо всем. Кажется иногда, что настоящее призвание его не литература, а музыка.

Я опять задремал и не слышал, как собрались наши. Говорили, должно быть, о делах Тайного Общества. Проснулся оттого, что музыка умолкла, и мертвые кости из мешка посыпались: Грибоедов смеялся.

— Ну, полно, господа, вздор молоть!

— Почему вздор?

— Сто человек прапорщиков хотят в России сделать революцию!

— Не сто человек, а весь народ…

— Ну, народ лучше оставьте.

Я вошел в комнату. Грибоедов сжал свои тонкие губы, посмотрел из-под очков и прибавил уже без смеха, с неизъяснимою горечью:

— Народу до нас дела нет. Он разрознен с нами навеки. Господа и крестьяне в России — двух разных племен. И каким черным волшебством это сделалось, что мы чужие между своими? Изверги, шуты гороховые, хуже, чем немцы. Петрушкины дети…

— Какой Петрушка?

— Да он же, любимчик ваш, Петр Великий, чтоб ему…

Выругался, засмеялся опять и забренчал одним пальцем по клавишам рылеевскую песенку:

Ах, где те острова,Где растет трын-трава,Братцы?[57]

— Ну, право же, господа, поедемте-ка лучше в Шустер-клуб. Сколько там портеру и как дешево! Зададим тринкену и к черту политику!

Идучи домой с Иваном Ивановичем Пущиным, напомнил я ему, как намедни Грибоедов звал нас в церковь: «В храмах Божьих, — говорит, — собираются русские люди, думают и молятся по-русски. Мы — русские только в церкви».

Пущин задумался.

— Что ж, — говорит, — а ведь это, пожалуй, и правда?

— Какая правда? Вы-то сами, — говорю, — в церковь ходите?

— Хожу.

— И за царя молитесь?

— Нет; да ведь это не главное.

— Как же не главное, когда царь — глава церкви?

— Не царь, а Христос.

— У кого Христос, а у нас царь.

— Почему у нас?

— А потому, что государи российские суть главою церкви.

— Вы это откуда?

Я сказал, откуда. Удивился он.

— Чудн'o. Как же этого никто не знает?

— Да, — говорю, — самодержавие свергаем, а на чем оно стоит, не знаем.

Помолчали.

— Так-то, — говорю, — Иван Иванович. Уж лучше в Шустер-клуб, чем в церковь. А то ведь — кощунство: что для народа — святыня, то для нас — трын-трава, по рылеевской песенке…

— Или сухая курица, — усмехнулся Пущин.

— Как это, — говорю, — сухая курица?

— А в Москве, — объясняет, — такой человек был: нарочно ездил в Киев, чтобы отведать мощи, и на вопрос, какого они вкуса, отвечал: «Точно сухая курица, — ни сока, ни вкуса»…

Я не понял было, а потом рассмеялся так, что задохся, а Пущин посмотрел на меня с удивлением.

— Вот именно, святые мощи, как сухую курицу, жуем!

Июля 11. Булгарин и Греч — издатели подлейших «Литературных Листков». Об этой парочке в «Сумасшедшем доме» Воейкова:

Тут кто? Гречева собакаЗабежала вместе с ним:То Булгарин забиякаС рылом мосичьим своим.

Собаки — оба, Греч и Булгарин: гадят при всех и глядят на всех невинными глазами.

— Правда, что Греч служит в тайной полиции? — спросил намедни Рылеев.

— Вздор! Он предлагал себя, да его не взяли, — ответил Булгарин.

А подвыпив, начал обнимать и целовать Греча.