Александр Первый

Их дружество почти на ненависть похоже.

В. Л. Пушкин

Тильзитский мир произвел тягостное впечатление на русское общество. Достаточно сказать, что граф С. Р. Воронцов громко предлагал, чтобы чиновники, подписавшие договор, въехали в Петербург на ослах. Старый англоман, конечно, знал, что чиновники тут ни при чем. Поговаривали чуть не про новое 11 марта. "Вообще неудовольствие против императора все возрастает, - доносил шведский посол Густаву IV, - и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать". Даже французский маршал Сульт, командовавший войсками Великой армии в Берлине, предупреждал царя, что какой-то прусский офицер задумал покушение на его жизнь в расчете на содействие недовольных русских.

При всем том не было возможности не только наказать говорунов, но даже пресечь опасные разговоры, ибо, по словам современника, "от знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало с негодованием".

Действительно, Александру приходилось нелегко. Во главе недовольных стояла не кто-нибудь, а его мать, императрица Мария Федоровна, ненавидевшая Наполеона. Павловск, ее резиденция, сделался в этом году местом паломничества всей фрондирующей знати. Любое действие царя подвергалось здесь самой взыскательной критике. Так, о назначении графа Николая Петровича Румянцева, сменившего Будберга, говорили, что если новый министр иностранных дел и не подкуплен Бонапартом, то, конечно, по "единственной в своем роде глупости и неспособности", хотя подобное заключение делалось только на основании того, что Румянцев всеми силами старался избегнуть новой войны с Францией. Никто не хотел принимать у себя Савари - посла "палача герцога Энгиенского". В России возникала новая форма правления самодержавие, ограниченное салонами.

Непродуманная проповедь "отечественной войны" против "антихриста" и последующее заключение с ним союзного договора вызвали ропот и в народе. В оправдание православного царя-батюшки пошла гулять следующая байка: Александр выбрал местом встречи с Наполеоном реку не случайно, а чтобы сначала окрестить окаянного француза и лишь потом допустить его пред свои светлые очи.

Союзу с Наполеоном Александр жертвовал многим: и своими прежними союзниками, и своими друзьями. Тильзитский мир и новая внешняя политика сделали ненужным существование негласного комитета. Кочубей был заменен князем А. Б. Куракиным, Новосильцов уехал за границу, Строганов выбрал военную карьеру и был пожалован в генерал-адъютанты, Чарторийский подал в отставку еще раньше.

Теряя либеральных друзей либеральной юности, царь с тем большим упрямством, словно назло всей России, возвышал Аракчеева. В руки гатчинского капрала перешла вся военная походная канцелярия, он получил право делать доклады царю по военным делам (поводом к этому послужило превосходное состояние русской артиллерии в минувшую войну). Александр произвел его в генералы от артиллерии и распорядился, чтобы "объявленные генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами".

Но душа Александра еще требовала либеральных развлечений. Так рядом с ним появился Михаил Михайлович Сперанский.

Сперанский более интересен как человек, как судьба, чем как государственный деятель, что, впрочем, в российской истории не редкость.

Он родился 1 января неизвестно какого года; сам он полагал, не то в 1770-м, не то в 1771-м. Что касается фамилии, то она дана ему дядей при отдаче во Владимирскую Духовную семинарию; у семьи Михаила Михайловича вовсе не было родового прозвища - его родные, принадлежавшие к бедной священнической семье, назывались только по отчеству.

Лет девятнадцати Михаил Михайлович был отправлен в Петербург, как наиболее способный студент, для продолжения обучения в главной семинарии за казенный счет. Здесь он с особым рвением набросился на математику, видя ее превосходство над гуманитарными науками в точности, ясности и "бесспорности". В то же время его ум охотно парил и в философских эмпиреях*. Это было тем более удивительно, что атмосфера в столичной семинарии была далеко не богословская: пьяный учитель проповедовал студентам Вольтера и Дидро, а по вечерам семинаристы предавались кутежу. Из всех предлагаемых ему на выбор пороков Михаил Михайлович приобрел лишь один - приверженность к нюханию табака, о чем впоследствии горько сожалел, но избавиться от этого уже не мог. Другое семинарское увлечение - игру в карты на выкрашенные бумажки - он резко оборвал, как только почувствовал, что она грозит превратиться в страсть. (Позже, лет в тридцать, он отказался и от шахмат, найдя, что поражение пробуждает в нем сильное неудовольствие против противника.)

При всем том Сперанский умел ладить как с начальством, так и с товарищами - явление необычное в учебных заведениях. Мы не ошибемся, отнеся Михаила Михайловича к политичным людям.