Александр Первый

Талейран подал в отставку, условия которой стоили иного назначения: князь Беневентский получил звание вице-электора с титулом "высочество", с наименованием "светлейший" и с окладом триста тысяч франков в год. Единственной его официальной обязанностью было являться в торжественные дни ко двору в костюме из красного бархата с золотым шитьем и становиться сбоку от императорского трона. Так Талейран заблаговременно отделил личную судьбу от будущего жребия Наполеона и готовил почву для своего примирения с Европой. Вместе с тем, сняв с себя всякую ответственность за политику императора, он сохранил право всем пользоваться и на все влиять.

Приглашенный Наполеоном в Эрфурт в качестве консультанта, Талейран, вместо того чтобы способствовать осуществлению планов своего господина, всячески противодействовал им. Он советовал Александру не грозить Австрии. Затем он сделался еще более откровенен.

- Государь, зачем вы приехали? - риторически вопрошал Талейран. - Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только остановив Наполеона. Французский народ цивилизован, французский же государь нецивилизован; русский государь цивилизован - русский народ нецивилизован. Следовательно, русский государь должен быть союзником французского народа.

Александр вначале подозревал провокацию, но когда кавалер ордена святого Андрея Первозванного князь Беневентский заявил: "Рейн, Альпы, Пиренеи - это завоевания Франции, все прочее - завоевания русского государя. Франция не дорожит ими", царь понял, что Талейрану можно верить: это была не провокация, а государственная измена.

Под влиянием разговоров с Талейраном Александр сделался более неуступчивым. Наполеон настаивал и раздражался. Однажды во время спора у него у кабинете французский император в порыве "необузданного" гнева сорвал с головы шляпу и, бросив на пол, растоптал ее. То была одна из глубоко обдуманных вспышек ярости, которым Наполеон изредка давал себя увлечь. Так это и казалось всем, кто был тому свидетель. Например, Бурьен, друг его детства и личный секретарь, даже простодушно уверял в мемуарах, что в приступе гнева Наполеон мог проболтаться о своих тайных замыслах. Такое представление о поступках и натуре Наполеона было внушено людям (и порой неглупым людям), начинавшим тогда укореняться в представлении о нем как о человеке стихии, человеке рока, - образ, который он сам сознательно создавал и старательно поддерживал. Какая-то дьявольская стихия действительно всю жизнь клокотала в нем, однако меньше всего на свете Наполеон мог дать увлечь себя чему бы то ни было, а тем более проболтаться о своих планах в порыве увлечения. Его разум, всегда холодный и господствующий над чувствами, и воля, никогда не знавшая чужих влияний, безошибочно выбирали для него ту страсть, то чувство, обнаружение которых было в данную минуту наиболее выгодно. Таким образом, то, что внешне казалось непроизвольным, на самом деле коренилось во всеобъемлющем рационализме натуры Наполеона. Действительно, стоило на этот раз Александру спокойно произнести: "Вы вспыльчивы, а я упрям. Значит, гневом со мною ничего нельзя сделать. Будем беседовать, будем обсуждать вопрос, иначе я уезжаю" - и направиться к выходу, как Наполеон сразу овладел собой и продолжил беседу в прежнем деловом тоне.

В отместку за упрямство царя Наполеон иногда подвергал его прямо-таки моральным экзекуциям. Так, во время одного смотра император, словно позабыв о сопровождавших его Александре и великом князе Константине Павловиче, дал шпоры коню и пронесся мимо строя с криком:

- Храбрецы, вперед!

Офицеры и солдаты, отличившиеся в прошлых кампаниях, образовали полукруг вокруг него и русского государя. Каждый рассказывал о своих подвигах. Полк этот побывал под Фридландом, поэтому Александру пришлось выслушивать, как такой-то капитан собственноручно убил и ранил столько-то русских, а другой гренадер захватил русскую пушку и т. д. Наполеон выслушивал рассказ и диктовал Бертье свое решение: очередной чин или крест Почетного Легиона. Казалось, он намеренно желает оскорбить и унизить царя. Все взоры были устремлены на Александра, но он стоял спокойно, ничем не выдавая своих чувств; что касается Константина Павловича, то он с возмущением отошел и от нечего делать разглядывал стоявшую рядом батарею.