Александр Первый: император, христианин, человек

Сказать правду, он и сам оплошал. Вроде бы не назовёшь императора легкомысленным человеком, но в данном случае он то ли не заметил очевидного, то ли посчитал, что это не столь уж существенно… Что? Да то, что его либеральные эксперименты в Польше не всеми поляками будут приняты, а многими русскими расценятся как оскорбление. Экспансивные, говорливые шляхтичи (не все, конечно, были подобными, но таких более чем хватало), знать не хотели ничего, никаких царских забот и милостей – они видели только Речь Посполитую, великую и вольную, желательно «от моря и до моря» – от Чёрного до Балтийского, и этот максимализм заслонял от них весь остальной мир. Да, определённое спокойствие в Польше Александру удалось установить, но он и сам сознавал, насколько это не надёжно…

А что касается российской элиты, то здесь нашлись инициаторы недовольств, пустили в жизнь непростые разговоры о том, что государь по загадочным причинам небывало милостив со вчерашними врагами – никто не забыл, что поляки (во всяком случае, обитатели Варшавского герцогства) были самыми горячими сторонниками Наполеона, а он называл кампанию 1812 года «второй польской войной». И что же? Им и конституция, и флаг, и герб… Да эти паны с их вечным гонором обласканы государем куда больше, чем любой из победителей! Почему так?! Отчего такая несправедливость?

Александр почти не потворствовал полякам. Если и потворствовал, то самую малость – ему надо было завоевать расположение варшавского света, и здесь, конечно, надо было немного покурить фимиам важным и заносчивым магнатам, привыкшим к куртуазному обхождению. Но вообще, император старался быть сдержанным, а иной раз бывал и холоден – никакого побратимства, никакого амикошонства. Но всегда был уважителен. Не допустил ни единого грубого, насмешливого или презрительного слова в адрес польских истории, культуры, характера – и в Варшаве это оценили.

Зато не оценили в Петербурге. То есть, оценили обратным образом. В корректности к бывшим противникам увидели пренебрежение к своим. Свет заволновался. Был ли в этом ядовитый умысел, или же вправду кто-то из победителей счёл себя оскорблённым в патриотических чувствах?.. Думается, было здесь и то, и другое. Во всяком случае, Александр «подставился». Наверное, надо было ему получше просчитать ходы. Правда, как тогда удержать Польшу в империи?.. Политика всё-таки очень сложная игра.

А относительно конституции – можно только повториться. Император видел в ней плацдарм для будущего всей России. Не универсальный, конечно, и может быть, даже не самый основной, но первый, что тоже дорогого стоит… Император в данном случае выступал не как политик, но как христианин.

И вот – каков отклик! Среди придворных, лиц высшего круга, людей достаточно просвещённых… Их недовольство сильно задело Александра – не того он ожидал. Неужто его приближённые не сумели уловить в его действиях нацеленности в будущее?.. А как же тогда строить это будущее?! Жизнь разбросала людей, с которыми когда-то начинал, теперь уже не войдёшь в ту реку – и какой смысл рассуждать, что было сделано верно, неверно, ошибочно, вынужденно… Строганов, Чарторыйский, Сперанский!.. Иных уж нет, а те далече. Кто следующий?

И здесь-таки случилась попытка ступить в ту же реку.

Ещё во времена Негласного Комитета начинающие реформисты пытались привлечь к сотрудничеству знаменитого тогда английского мыслителя Иеремию Бентама, для коего Россия не была чуждой страной – брат его во времена оные состоял на русской службе, вращался близ Потёмкина. Тогда, впрочем, сотрудничество как-то не состоялось, потом императору стало некогда… а после войны он вспомнил о несбывшемся и решил, что, пожалуй, было бы неплохо, если бы оно всё же сбылось.

Иеремия Бентам (1748–1832) – социальный философ, основным исследовательским интересом которого являлась проблема построения эффективного и справедливого общества. Задача, прямо скажем, трудноподъёмная, однако Бентам, с лёгкостью в мыслях необыкновенной – характернейшая, очевиднейшая черта модных мудрецов XVIII века! (а он, несомненно, был дитя этого столетия) – полагал, что уж ему-то эту задачу решить удастся: он претендовал на авторство «теории счастья», не больше и не меньше.