Александр Поляков Великаны сумрака

Почему, почему он, Тигрыч, хорошо знавший друга, ниче­го не услышал? Михайлов заикался сильнее обычного. Да и не говорил он так прежде никогда — напоказ, фразисто; сам терпеть не мог фальши. Быть может, строгий хранитель «На­родной Воли» подавал близкому товарищу потаенный сиг­нал беды, усталости? Ведь подпольная жизнь, как ни крути, со всей ее свободой незримо стягивала человека железными цепями принуждения. И разве не хочется хотя бы на часок, хотя бы на минуту вздохнуть вольной грудью? Просто, не прячась от филеров, пройтись по улице, заглянуть в трактир на Лиговке не для секретной встречи, а всего лишь похлебать наваристых александровских щей со сметанкой, после вы­пить крепкого кофе в кофейне Исакова на Малой Садовой, а еще лучше — прохладного пива где-нибудь на Фонтанке.

Это неистовое упорство, кровавый, затмевающий разум охотничий азарт: убить Царя, убить. Иначе приговору в Лес­ном — грош цена. Сколько сил, предельного сердечного на­пряжения, сколько жертв, и все — напрасно. Пока напрас­но. Пока лишь — испытание кибальчичевских снарядов на пустыре за Смольным, гулкие взрывы в пригородных рощах, переломанные стволы молодых берез, накаркивающее тре­вогу сметенное с ветвей воронье, ядовитое шипение кислот в наполненной льдом ванне, нетерпеливая дрожь гремучего студня, пласты черного динамита, уложенного в дорожные чемоданы. И — новые аресты и казни.

А Царь жив. И предательство вокруг.

Гольденберг, Окладский. И вот теперь — Рачковский, чье иудство раскрылось случайно. Пустяк подвел — фуражка судейская, вицмундир, в двух местах уже битый молью. Уз­нав, что Исполком «Народной Воли» посылает Буха в Одес­су и Киев за новыми шрифтами, Рачковский вызвался по­мочь товарищу с оформлением паспорта. К слову сказать, помог. И еще предложил воспользоваться его форменной фуражкой. Конечно, в целях безопасности: кто ж из филеров за судейским увяжется? Сам наряжал доверчивого Буха, сам пуговицы перед поездом застегивал, соринки-пушинки с рукавов вицмундира снимал. А через день, сотрясаясь в сме­хе полнеющим телом, рассказывал за чаем о своей хитрости коллеге по Департаменту полиции, секретарю III Отделения Николаю Капелькину даже и не подозревая, что грызет над стаканом валдайскую баранку, кивает ему поощрительно головой давно внедренный сюда агент «Народной Воли». Рачковский хохотал: ну и глуп же этот Бух; ведь в таком-то заметном облачении филерам проще будет следить за ним.

Конечно, Капелькин тут же сообщил Дворнику и Тигры­чу. Обложили народовольцы изменника со всех сторон. Так обложили, что преследования навязчивой мадам Шарле, из­рядно омрачавшие жизнь, выглядели теперь сущей бездели­цей. Пришлось Рачковскому спешно скрываться в Вильно.

Но теперь под ударом был ценнейший агент Капелькин. Это тоже беспокоило Дворника.

Усталость. Ясное дело, усталость. Тут у Тихомирова и Михайлова было много общего.

Что ж, в чем-то совпадали их судьбы, во многом походили друг на друга соратники по борьбе. Удивительно: Дворник признался ему, что долго прожил среди старообрядцев, среди андреевцев-опасовцев, нащупывая религиозные пути к ре­волюции. И это в те времена, когда господствующим умона­строением в головах юных радикалов был атеизм. Но и он, Тигрыч. Заключенный в крепости взахлеб читал Четьи- Минеи, погружался в Евангелие. Тогда же, оживляя дыхани­ем непослушные пальцы, царапал на доске строки, которые никогда никому не показывал. Даже Соне Перовской. Ска­зал тоже: даже Соне. В первую очередь ей и не показывал.

Боялся — не поймет, рассмеется. Потому что строки эти сло­жились в стихотворение «Из апостола Павла», а всякие апо­столы, в том числе и Савл, озаренный божественным светом в пустыне, ослепший на время от этого света, — все это счи­талось в их среде предрассудком не разбуженных пропаган­дой масс. А с предрассудками надо бороться. Как? Да хотя бы так: есть конину, курить папиросы, щеголять в сапогах и мужских штанах, убегать из родительского дома, пряча сле­зы под стеклами синих очков.

Правда, Савл, ставший апостолом Павлом, выглядел в его стихах слишком уж революционно. А может, героем был он сам, двадцатилетний арестант Левушка Тихомиров, повер­женный могучим противником, но не сдавшийся, бесстраш­но ожидающий своего конца? «Видится близкий конец, вьет­ся терновый венец и для меня, недостойного.»

Да-да, усталость. Первый ее отупляющий приступ Тиг- рыч почувствовал после халтуринского взрыва в Зимнем 5 февраля: одиннадцать убитых, 56 тяжелораненых. Как назло, попались «Московские ведомости», а там: «Доблестные фин­ляндцы, герои войны за освобождение Болгарии. Храбрые русские солдаты, до конца выполнившие свой долг в карауле Зимнего дворца. Фельдфебель Кирилл Дмитриев, унтер-офи­цер Ефим Болонин, горнист Иван Антонов.» И тут еще взбу­дораженный Степан Халтурин, бьющий себя в грудь, обеща­ющий: «Ужо в другой раз охулку на руку не положу..»