Александр Поляков Великаны сумрака

И все же без практических предприятий не обошлось. По­тому что ненависть Дворника к Александру II пробивалась и сквозь каменные стены Петропавловки. Этой ненавистью заражались и те, кто оставался на свободе. Особенно пылала Перовская. Она упрямо твердила, что именно он, российс­кий самодержец, помешал им вести мирную пропаганду в деревне — арестами, судами, ссылками; он подтолкнул мо­лодежь к террору. Сонина ненависть — порывистое чувство женщины: более нервное, тонкое, более глубокое. Чувство, которое захватило целиком все ее существо. Это была сти­хия — жуткая, гибельная и бездонная, словно океан.

— Знаешь, Левушка, — удивлялась Катя, — про покуше­ние на Царя Соня говорит тихим, мягким, каким-то детским тоном. А когда она следит за его выездами, то так сжимает губы, что они синеют. От нее веет аскетизмом, монашеством.

— Монашеством? Что ты говоришь, Катюша? Что ты та­кое говоришь?..

Для слежки за Царем поспешно создали наблюдательный отряд под началом Перовской. Но ей все было некогда. И вскоре дела она передала подруге, Кате, жене Тигрыча. Те­перь Катюша, меняя пальто и шляпки, появлялась то на Двор­цовой набережной, то в Летнем саду, то у Манежа, то на Са­довой, а то у Каменного моста. Укрывшись от ветра, записы­вала на бумажных клочках: «Выезд со стороны, обращенной к Главному штабу... Из дворцового подъезда, защищенного глухой деревянной пристройкой. По сигналу закрытая ка­рета с четырьмя конвойными в черкесках. Маршруты не повторяются.»

Маленькая Надюша капризничала: резались зубки. Ос­тавив жену с дочкой, Тигрыч сам выходил на улицы — сле­дить за Государем. Помогали невесть откуда свалившиеся мальчишки Рысаков, Гриневицкий, Тырков.

Верно, царские маршруты не повторялись. Но именно он, Тихомиров, скоро обнаружил повторяемость самих измене­ний. На этом позднее и строилась схема размещения ме­тальщиков в то Прощеное воскресение 1 марта 1881 года.

Усмехался: «Ишь ты, семейное дело у нас с Катей. Вот тебе и лучшая умственная сила. Не участвовать в практических пред­приятиях. Как же не участвовать? Прости, дорогой Дворник.»

Вспомнился странный разговор с любовницей Коли Мо­розова смуглоликой Ольгой Любатович. Тогда он назло, точ­но дразня ее, вдруг заявил, что не верит в успех радикальско- го дела.

— Как?! — вскинулась Ольга. — Почему же ты тогда в революционном кругу?

— Да потому, что в нем все мои старые товарищи.

Конечно, он так не думал. Сорвалось с языка: надоели

морозовская беготня (не зря же приклеилась кличка: Воро­бей), шум, всезнайство, неуемная страстишка первенство­вать во что бы то ни стало. А после спокойно сбежать за гра­ницу.

Но — старые товарищи. И это правда. Других друзей у него не было.

И вот теперь вместе с ними он мчался в горячих вихрях неотвратимого карцгалопа, мчался к ломкому льду Екатери­нинского канала, к первомартовской катастрофе. И остано­виться уже не мог. Но кто, кто же сказал: «Люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, и взрыв этот окажется в тысячу раз сильнее их.»

«А ты съешь мышь, Тигрыч! Пожарь да и съешь! Не хо­чешь? — кривлялся, перетекая из яви в сон, тугоухий сту­дент-молотобоец Зборомирский. — Какой же ты революцио­нер.»

Лев сбрасывал дрему. Глаза во мраке пускались в тревож­ную беготню.

Почему-то в последнее время во всех кондитерских, куда они заходили для нелегальных встреч, пахло малиновой пас­тилой.

Запах тоски и сиротства.

Глава двадцать третья

Морозова арестовали на прусской границе около Вержби- лова. Следом взяли и внедренного в охранное отделение агента Капелькина — засадой в проваленной квартире Колодкеви- ча на Казанской; зашедшего «случайно», зато с пухлой ко­ленкоровой тетрадью, где были отмечены главные полити­ческие розыски, производившиеся не только в Санкт-Пе­тербурге, но и по всей Империи.

Елисей Обухов, бравший со своими подлого двурушника, не удержался все же и выписал, крякнув, тому хорошего «леща»; почин с готовностью поддержали и промерзшие жан­дармы. Зубами скрипели от возмущения: ведь иуда сей заве­довал секретной частью, был помощником делопроизводи­теля всего Департамента полиции. «Ух, штафирка малокров­ная! Ух, окоренок подлый! Лазутчиком сидел... Тайны выпы­тывал? А после в наших стреляли. Накося.»

— Не бейте меня! Я за деньги. — рыдал на полу Капелькин.

Но и это не помогло. Еще надда­ли. Только приезд самого Кирилло­ва, начальника 3-й экспедиции по­лицейского Департамента, остано­вил самосуд.

— Как же так, Николай Корнеевич? Как же вы?.. — уста­ло уронил руки полковник. — Чего вам не доставало?

Капелькин молчал, пуская алые пузыри.

— А я поручился за вас. Орден выхлопотал, по службе про­двинул. Кроме того. — Кириллов запнулся; голос приглу­шил. — Кроме того, вы склонили мою кузину, Кутузову Анну Петровну.. Склонили к сожительству, опозорили почтенную вдову.

Капелькин всхлипнул.

— Я часто думаю. Да-да, я, жандарм, думаю на сон гря­дущий. Удивлены? — усмехнулся полковник. — Почему Хри­стос, умывая ноги ученикам, умыл ноги и тому, кто решился предать Его? А? Скажите, папильон вы мой.