Александр Поляков Великаны сумрака

Плеханов ворчал: «Молодежь угнетена покушением. Она теряет почву.. Никакого плана, теперь один сумбур в умах.»

Морозов и Дворник запустили фразу: «Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем»; они были бодры и высоко держали головы.

Это действовало завораживающе и на Тигрыча. Он повто­рял грозные и прекрасные слова, почти не вдумываясь в них. Да и что тут думать: ведь он ждал революции, грезил соци­альным бунтом. Так? Так. Но когда это сбудется, и сбудется ли на его веку? А теперь мечта — вот она, руку протяни; мечта врывается в тусклую жизнь, будоража ее, освещая блеском кинжала и пороховыми револьверными вспышками. Сейчас, сегодня, в это ослепительное мгновение. В неповторимую, звонкую, почти алмазную секунду.

А у Дрентельна «заработал» отнятый у Соловьева «смит и вессон»», дулом своим с ясно выбитой меткой указывающий на тех, кто им владел. Прежде всего, на обаятельного «цеса- ревнина доктора» Веймара, купившего револьвер в «Цент­ральном Депо оружия» и позже подарившего его Клеменцу: не помогли дворцовые контрдансы с супругой наследника Марией Федоровной — Ореста взяли и обходились очень стро­го. Револьвер мог указать и на Клеменца, передавшего «кар­манную пушку» Морозову, — для участия в освобождении

Войнаральского, как известно, неудавшегося. А там и на Сашу Михайлова.

Против Веймара возникло обвинение в соучастии с цареу­бийцей Соловьевым, которого он и в глаза не видел и, конеч­но, о замыслах которого ничего не знал. И тут «медвежат­ник» прекратил сотрудничество со следствием. Потому что доктор уперся, никого не выдавал.

Он погиб затем на карийской каторге, так как не захотел назвать Клеменса. Погиб, хотя и не состоял ни в какой рево­люционной организации.

Тигрыч так и не смог понять, почему же весельчак Кле- менц, любитель разымчивого вина, бесстрашно распеваю­щий песенки про пьяного кормщика-царя, ничего не сделал, чтобы выручить близкого друга, пропадающего из-за него. Что следовало сделать, Лев не знал. Но надо бы, непременно надо. Ведь Веймар сидел в кандалах, а Клеменц как ни в чем не бывало спорил с Дворником о новых пунктах программы.

Тут Тихомиров спотыкался; сердце ворочалось тяжело и тоскливо. К тому же Клеменц, избежав петли, затем отделал­ся весьма легко — административной высылкой в Мину­синск. Веймар умер 31 октября 1885 года в лазарете рудника на берегах Кары от скоротечной чахотки. Революционер Кле­менц жил долго, писал воспоминания, занимался этногра­фией.

Снова и снова Тигрыч будет мысленно возвращаться к это­му делу — в санных бегах от жандармов по заснеженной Рос­сии, вздрагивая в полутемном купе перед самой границей, на берегу Женевского озера, в бедной парижской квартирке на rue Daru. И после, когда уже навсегда вернется домой.

Он так и не избавится от мучительного вопроса. И не най­дет ответа на него.

Глава восемнадцатая

Вагон конки, подрагивая и скрежеща, сворачивал с Не­вского на Садовую. Тигрыч стоял на задней площадке и щу­рился от июньского солнца. Конка замедлила ход, и Лев сразу же увидел Перовскую и Верочку Фигнер, недавно вернувшу­юся из Цюриха, где она училась на медицинском факульте­те. (Рассказывали: состояла в пропагандистском кружке «фричей»). Барышни неторопливо шли и о чем-то оживленно беседовали.

Он уже собирался соскочить с подножки, предстать перед подругами — весело, неожиданно, и словно бы, между про­чим, вручить им свежий номер «Земли и Воли» с его статьей, заранее зная, как вспыхнут женским интересом карие глаза Веры, как заиграют трогательные ямочки на ее нежных ще­ках. Что ж, и хорошо, и пускай вспыхнут, и заиграют пус­кай; а Соня, мучительница Соня, это увидит.

Само собой, вручить скрученный в трубочку номер он на­меревался с соблюдением всех уловок михайловской конс­пирации. О, далеко не всякий способен к тайно-заговорщи­ческой деятельности. Это он знал. Чем меньше людей осве­домлено о тайне, тем она неуязвимее. И поэтому..

Но о конспирации как следует Тигрыч поразмыслить не успел. Рядом с подругами вдруг остановился экипаж, и из него легко выскочил изящный молодой человек в светлой летней паре. Лев, помедлив, тоже спрыгнул на мостовую.

— Соня! Боже мой, сколько лет, сколько зим! — услышал он зычный, низкий голос незнакомца; голос, надо сказать, вовсе не подходил утонченно-нежному облику юноши.

— А-а-а, Николай! Коля. — сухо ответила Перовская, отвернувшись к Фигнер. — Вот, Вера, это Николай Муравь­ев. Товарищ детских игр.

Тихомиров подошел еще ближе и сделал вид, что изучает афишу цирка Чинизелли. Удивительно: тот самый цирк! Это его размалеванные клоуны снились ночами в душной каме­ре, гнались в бреду за ним, пританцовывая и кривляясь. А Лев еще пытался их усовестить: «Зачем вы высмеиваете лю­дей? Ведь каждый несет в себе образ Божий. И кого же вы высмеиваете тогда? Остановитесь!»