Александр у края света

Вот так, мой юный друг, после странствий длиной в жизнь и погони за удачей я наконец добился того, что всегда было моим самым сокровенным желанием: удела и достоинства благородного афинянина. Забавно; кабы я знал, что все, что для этого требуется — это дожить до сорока одного, не умерев в процессе, я бы мог остаться дома и болтаться на агоре, зарабатывая на жизнь враньем, а не обучать царских детей или основывая города, и может быть, в таком случае множество людей было бы живо до сих пор — скифов, иллирийцев, греков... Это если не считать изрядного количества персов, мидийцев, бактрийцев, каппадокийцев, армян, гедросиан, дрангиан, рыбоядных эфиопов (называемых так, чтобы отличить их от других эфиопов, которые живут в Африке), азиатов, массагетов, египтян и индийцев, чьи смерти, по всей видимости, частично и на моей совести. Припоминаю рассказ о некоем дикарском царе, который замостил дорогу, пролегающую через его царство, черепами своих врагов. Я могу похвастаться достижением почище. Я добрался от Паллены до Паллены через Македонию и Ольвию, шагая по дороге из трупов моих родственников и друзей.

— Жалость к себе, Эвксен, — шепчешь ты, Фризевт, улыбаясь покровительственной улыбкой терпимой к чужим слабостям юности. — Ты снова преувеличиваешь ради эффекта. Это негодный подход для историка.

Не буду с тобой спорить; тридцать лет назад ты бы удостоился настоящего диалектического сражения, в эти же дни звук собственного голоса, возвышаемого в споре, не вызывает во мне ничего, кроме усталости. Я уступлю, если тебе от этого полегчает. Так или иначе, чтобы высказать мою точку зрения, мне не понадобятся философские фокусы. Представь нас с Сиром, сидящих друг против друга в пустом доме в Паллене; куда более красноречивая картина, чем я мог бы описать словами, даже в лучшие свои годы, когда я был молод и горяч.

Так что не будем скатываться в мелодраму. Днем я не пресмыкался в пепле, как героиня Эврипида; днем я отправлялся в поля — мои поля — и работал, тяжко работал. На некоторое время я превратился в предмет вдохновения для своих соседей.

— Встает до рассвета, — пилили их жены, — и уходит, вооруженный мотыгой, никогда не возвращаясь до темноты, и содержит дом в порядке, не хуже отца, все сам. Почему ты не можешь быть, как Эвксен?

Несмотря на это, им все равно хотелось со мной поболтать. Они хотели услышать эпические истории о далеких землях, о дворе царя Филиппа и детстве Александра («Верно ли говорят, что когда он был еще малыш, то задушил двух змей в колыбели?»), об отчаянных битвах с каннибалами-скифами, а также, конечно, мое мнение о последних новостях с востока.

— Мы слышали, Александр достиг Пасаргад, — говорили они. — Где это?

На это я многозначительно улыбался и говорил, что им не стоит верить во все, что они слышат (хороший совет во все времена, хотя Александр действительно достиг Пасаргад, в какой бы заднице мира те не находились, и повернул на северо-восток к Экбатане). Это впечатляло их безгранично, хотя я понять не могу, что тут такого впечатляющего, и заказывали мне следующую порцию вина.

Коротко говоря, я превратился в уважаемого и процветающего гражданина; можно сказать, в образцового гражданина, в личность, достойную быть частью совершенного общества. Я привел в порядок виноградники, вложил массу усилий в почву, вспахивая ее пятикратно и высеивая бобы в пустой год; я починил стены и шпалеры, подрезал деревья, выровнял террасы, засеял ячменем промежутки между рядами олив, чтобы ни клочка земли не простаивало.

Я накопил денег и купил пару рабов — крепких мужчин, которые работали молча и без устали и не доставляли мне никаких хлопот. Я приблизился к образу Доброго Земледельца настолько, насколько это вообще возможно — к этому энигматическому персонажу, о котором сообщают книги о земледелии, столь любимые людьми типа Аристотеля: «Добрый Земледелец», говорят они, «утруждает себя высеванием вики и люпина на паровой земле, с тем чтобы и вернуть земле силу, и обеспечить зимним кормом свой скот». Когда я был помоложе, то воображал этот образец добродетели, пытался представить выражение его лица, когда он осторожно подносит комочек земли к губам на кончике мизинца, чтобы оценить, слишком ли она кисла, чтобы растить пшеницу, или кроткую улыбку удовлетворения, когда он осматривает цветущие побеги, привитые им к виноградной лозе для повышения урожайности. Однако мне никогда не удавалось ухватить этот образ, пока как-то раз, просматривая одно из этих проклятых руководств, наполненных противоречивыми указаниями, я не осознал, что он — это я.

Эти книги, как бы хороши они не были, не сообщают всего.