Александр у края света

— Да? Прошу прощения. Поймаешь по ходу рассказа, я полагаю. Итак, — продолжал я. — Мой дед Эвпол, с другой стороны, был куда большим баловнем судьбы. Он пережил чуму, стершую с лица земли большую часть населения Афин…

— Удача, — сказал ты, загибая палец на правой руке.

— В общем, да, — сказал я, — если не считать того, что болезнь изуродовала его на всю жизнь.

— Неудача, — сказал ты твердо, загибая палец на левой руке.

— Далее, — продолжал я, — благодаря эпидемии он унаследовал изрядное количество недвижимости, поскольку один из всей семьи выжил…

— Удача, — сказал ты и тут же добавил, — Как мне кажется.

— Но он лишился семьи, будучи еще отроком...

Ты сочувственно нахмурился. Конечно, тогда я еще ничего не знал об истории твоей семьи.

— Неудача, — сказал ты.

— ... и его угораздило вступить в чудовищно несчастливый брак...

Ты кивнул.

— И опять неудача, — сказал ты.

Я улыбнулся.

— Вскоре после этого, — сказал я, отгоняя особенно назойливую муху, — он принял участие в злосчастной экспедиции афинян на Сицилию, в ходе которой вся их армия была вырезана...

— И снова неудача, — заметил ты. — Скоро у меня кончатся пальцы.

— Вся их армия, — повторил я, — за исключением его...

— А! — сказал ты радостно. — Наконец удача.

— За исключением его самого и его смертельного врага...

— О. Иными словами, это все-таки опять неудача, не так ли?

— Именно так. Достойный муж любит друзей и ненавидит врагов.

После целой череды невероятных приключений — целого града подарков судьбы, добрых и злых, в целом напоминающих кучу хлама, остающегося после публичных торгов — он сумел вернуться в Афины (удача) только для того, чтобы подпасть под обвинение в святотатстве и измене, был предан суду и едва-едва избежал смертного приговора.

— Удача? — с надеждой предположил ты.

Я кивнул.

— Можно сказать и так, — ответил я, — хотя из того, что мне известно, уместнее говорить о чистом везении. После этого, — продолжал я, — он сделал заметную карьеру сочинителя, опубликовав наконец комедию, которую не успел в свое время закончить из-за войны. Он жил достаточно долго, чтобы стать свидетелем падения великой афинской демократии (неудача), которую он ненавидел по самым веским причинам (стало быть, все-таки удача), пережить лживую и сварливую жену (удача), которую он страстно любил (неудача) и умереть в преклонные годы (удача), подавившись рыбной костью (неудача); после него остался один сын, мой отец Эвтихид.

— Извини, — сказал ты. — Я потерял счет уже некоторое время назад, но думаю, можно говорить о ничьей.

Я пожал плечами.

— По-гречески, — объяснил я, — Эвтихид значит «сын удачливого человека». У деда было много недостатков, но недостаток иронии к ним не относится.

Ты улыбнулся, протянул мне кувшин с водой и рассмеялся.

— Что смешного? — спросил я.

— Ничего, — ответил ты. — Попей. В такую жару надо много пить.

— Не уходи от ответа, — настаивал я. — Скажи мне, что такого смешного я сказал. Обычно, когда я шучу, ты только смотришь на меня с глупым видом.

— Ну ладно, — сказал ты. — Хотя это не смешно, а так — любопытно, скажем. Мне показалось, — продолжал ты, — что дед твой обладал удачливостью так же, как мы владеем крысами, живущими в наших амбарах.

Пока не забыл, я должен, наверное, объяснить, почему я записываю свою историю не по-гречески. Мне следовало писать по-гречески, я знаю. В конце концов, греческий нынче — язык всего цивилизованного мира, в то время как этот варварский скифо-согдийский говор (столь смутный, что даже названия собственного не имеет) никогда ранее не использовался для письма и скорее всего, не будет использоваться никогда в будущем; об этом свидетельствует тот факт, что я пользуюсь греческим алфавитом — несмотря на то, что более чем для половины причудливых звуков, издаваемых этим народом (извини — твоим народом), не подобрать греческих букв. Если мое решение на чем и основано, то только на том, что я больше не желаю быть афинянином в частности и греком вообще. В таком случае, спросишь ты, зачем я вообще занимаюсь делом столь бессмысленным и столь греческим, как написание книги — как выражаются мои соседи, «разговорами с самим собой при помощи палочки и овечьей кожи» — которую никто не захочет и не сможет прочесть?

Хотел бы я сам это знать, будет мой немедленный ответ. Честное слово, хотел бы. Извиняет меня, однако, то, что те из нас, кому выпало стать свидетелем событий исключительной важности, обязаны описать увиденное во благо еще нерожденных поколений, чтобы деяния великих мужей не оказались окончательно забыты, а ошибки прошлого не повторялись по невежеству в будущем. Ну или вроде того.

Итак, о чем бишь я? Ах да, мой отец и судьба.