Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед

А вот все-таки даже и теперь. Идет мой первый том «Античной эстетики». Молодой человек, редактор, взял рукопись и задержал, надолго. Потом приносит: всё живое опять вычеркнуто. Всё переиначено, неузнаваемая картина. Это не мой труд, я так не могу писать! У меня логика, продумано, а тут сумбур. Я просто ушел в другую комнату, не стал разговаривать. Но тут вступилась Аза, стала умолять, упрашивать, доказывать… Ну, ладно. Через 2–3 недели он приносит — всё вставлено обратно. Но у меня были связующие фразы, а он их не вставил! Получилось фрагментарно. Это мне чуждо. Я очень слежу всегда за логикой, я сумбура не терплю.

Он либо забыл эти связующие фразы вставить, либо намеренно не вставил. Абзацы вроде бы мои, но связи между ними нет! Мне читали, я расстраивался, чуть не плакал… Меня успокаивали. Я вставил обратно связующие фразы — он вписал половину этих фраз, а половину не вписал. Так и вышла книга, в которой много мест фрагментарных. И никто не поверит, что это просто издевательство молодого человека над старым ученым.

И в результате всего издательство накладывает штраф! Я превысил допустимую правку! Больше 10 % от общего объема правки делать нельзя! Значит, всю эту мерзость, которую проделал редактор, он на меня навалил. Я должен был оплачивать. Слушай, я говорю, я не гоняюсь за деньгами. Возьми с меня за сверхурочную работу, я тебе охотно заплачу. Но ведь теперь мне несколько тысяч штрафа придется платить за твои же безобразия. «Да, говорит, неловко получилось… Ну да ладно, уж лучше вы заплатите штраф…» Пришлось заплатить огромные деньги, несколько тысяч.

Это можно написать десять томов, какие были редактора, как они невежественны и во что превратили мои труды. Сейчас стало легче, но всё равно то и дело получаешь по морде. Не поймешь почему. Какой-то инстинкт действует. Русского сумбура, и еще чиновничьего государства. Во-первых, редактор должен много делать. Надо напачкать, наворочать, наврать. Тогда начальство скажет: «Хорошо, много работает»…

А при Сталине — так было просто невозможно. Никто не знает тех страданий, тех унижений и тех оплеваний, которые я претерпел. А еще завидуют, что я так много напечатал… И тебя будут мурыжить. Не может быть, чтобы переводчика не били, не мучили и не мурыжили.

Или вот еще — вычитка. За пятьдесят лет я не могу понять, что такое вычитка. Я как-то спросил Кашкарова[96], что такое вычитка, а он говорит, не знаю.

Вот с марта по декабрь мурыжат. И денег не платят. А жить надо. На что же жить? Я живу на иждивении жены, потому что вся моя зарплата уходит на оплату секретарей, перепечатку и так далее. Когда мне что-то делают, я-то плачу сразу. Я считаю это дикостью, сказать: «Володя, приди за деньгами в феврале». А им — ничего, хоть подохни. Ни копейки не платят. И всё сам делай, переписывай, исправляй, так что выдача денег в конце имеет чисто формальное значение, потому что всё давно уже оплачено помощникам, вымучено, роздано.

Мы тут сдавали с Азой «Античную литературу» в Учпедгизе, так там не то что ничего не дали во время работы, но заплатили только через год после печатания. Это же какое-то крепостное право, колониализм. Ну хорошо, я имею оклад, а масса же людей не имеет. Мало ли людей живет литературным трудом? Так спрашивается, на что же им жить, если им не платить? Вот как-то живут, оборачиваются.

15. 12. 1971. Когда мне не спится, я перевожу с русского на латынь и греческий. Что придется. Стихи, молитвы, разговоры… Когда переводим на латынь с аспирантами, то идут только стихи Пушкина, Лермонтова и Державина. «Я помню чудное мгновенье…» — это же и легче перевести. Это легче сказать по-латински, чем какую-нибудь тошнотворную гадость из Попова.

Как ни стараются сделать Кроче абстрактно-идеалистическим, но ведь у него правильное выражение есть эстетика. — У него было 60 тысяч томов, библиотека в несколько этажей. И когда он о чем беседовал, то говорил: «Вот это надо посмотреть», «сейчас это посмотрим». Смотрите, читайте! Так что это была голова… не русопетская голова.

Его всё время затыкают, игнорируют и воруют из него.

Кроче, Кассирер, Сюзанна Лангер.

Позитивизм — фактологическая эпоха, учение о посюстороннем мире, который не управляется самостоятельными идеями. Но позитивизм ошибся. Даже

вычисляем мы в математике тоже идеально. Позитивизм сам себе противоречит. Математический расчет затмения — это идеализм! Если брать чистый препарированный факт, тут конечно просто. Но если вычислил реальное событие, то тут уже не только наблюдение факта, а умственная работа. Без нее сколько ни глазей на небо, всё равно ничего не определишь точно.

Позитивизм вообще противоречивая вещь. Позитивизм невозможен. Это просто глупость целого столетия.

Бальзак начинал с романтизма. «Шагреневая кожа». Там ведь идея «Портрета Дориана Грея».

Кассирер в «Erkenntnisproblem» дает историю всей гносеологии. Он там узкий кантианец. Декарта, Спинозу разбирает логически. Четыре тома[97]. У него различаются Substanzbegriff и FunktionsbegrifF.

Балет понятий у Гегеля.